Правь же девяносто девять лет.

Пролог.

Каждый день перед сном Эхин шептал слова своей старой детской клятвы. И каждое утро повторял их. Если кто-то был рядом и мог случайно подслушать его, то Эхин произносил клятву про себя. Но обычно он старался шевелить губами. Пусть думают, что он молится.

Но Эхин не молился. Он не взывал к Небу или к дедовским богам. Он раз за разом шептал. "Брат мой Тэвиш, клянусь, я отомщу за твою смерть. Я убью Карраса, и брата его Адара, и сыновей его, и дочерей его. Пока я не убью их, я не буду знать покоя. Спи, брат мой Тэвиш. Настанет день, когда я пролью для тебя кровь Карраса, сына Конана. Клянусь в том старыми богами".

Такова была клятва Эхина.

Прошло пятнадцать лет с тех пор, как он впервые прошептал ее губами, на которых запекалась кровь Тэвиша. Но, увы, Эхин так и не приблизился к ее исполнению за долгие годы. Ни разу он не находился на расстоянии вытянутой руки от великого кагана, и не имел возможности обратить свой меч против него. Одно время он мечтал застрелить Карраса из лука, но того слишком хорошо охраняли даже во время охот.

У Карраса, с гордостью носившего свое прозвище Жестокий, было великое множество врагов. Среди них были могущественные люди, не чета одиночке Эхину, который был простым копейщиком в тысяче под началом Кайрана.

Долгое время Эхин мечтал поступить в личную стражу Карраса, чтобы приблизиться к своей цели, но то ли Каррас что-то чувствовал и нарочно держал его на расстоянии, то ли это было простым совпадением. Но несколько раз, обращаясь с просьбами о вступлении в ряды названных, он всякий раз получал отказ. Эхин был храбрым воином, и ему предлагали возглавить сотню, но он отказался от этой чести. Сотник - это большой человек. У сотника не может быть свободного времени. Сотник получает жалование и большую долю с добычи. От богатства сердце зарастает жиром. Став сотником, Эхин мог бы захотеть жениться, поставить собственный шатер. Расхотелось бы умирать во исполнение старой клятвы, сказанной в детстве.

Эхин отказался от возвышения. Он был беден, почти нищ. Даже доспехи его не принадлежали самому Эхину. Ночевал он в теплое время года под открытым небом, а зимой - вместе с молодыми воинами, которые вповалку спали в шатре, рассчитанном на десяток.

Сам Эхин в свои двадцать шесть лет уже не был юношей. Он провел в войнах больше десяти лет, получил много ран, весь высох и потемнел на палящем степном солнце. Высокий, длиннорукий и длинноногий, Эхин выглядел пугающе из-за своей худобы и лихорадочно блестящих, светло-серых глаз. Он был настолько равнодушен ко всему в этом мире, что в свои годы так и не познал женщин. Вина он тоже не пил. Даже еда не была для него важна. Конская кровь с молоком, иногда заправленная мукой, а иногда и нет - этим он мог обходиться подолгу.

Эхина считали сумасшедшим, и это было близко к истине. Долгие годы взращиваемая в себе ненависть к Каррасу и страх быть разоблаченным сожгли, испепелили изнутри его душу. Не осталось ничего, кроме ненависти и ожидания смерти.

Но час расправы все не приходил.

Каррас жил и правил, у него подрастали сыновья.

Одно время Эхин думал убить молодого Конана. Но это стоило бы ему жизни, а главный враг остался бы невредим.

Видимо, клятву суждено будет исполнить только частично. Если он убьет Карраса - ему не жить. Но Эхин был готов к смерти.

Быть может единственным чувством, помимо ненависти к Каррасу, которое Эхин еще способен был испытывать, оставалась тень его детской дружбы с Иргали. Память об Иргали удерживала Эхина от окончательного впадения в безумие.

Иргали.

Иргали, которого сейчас зовут Тэвиш.

Иргали, который живет жизнью, которая должна была принадлежать Тэвишу.

Эхин ненавидел Иргали, но и тосковал по нему.

"Где же ты, брат мой Иргали?" - иногда в отчаянии, сжимая кулаки до того, что ногти вонзались в ладони, повторял про себя полубезумный Эхин. - "Неужели ты забыл о клятве, брат мой? Неужели жизнь оказалась для тебя важнее чести и важнее слов, которые мы шептали тогда, над остывающим телом Тэвиша?".

Чтобы лучше помнить свою клятву, Эхин часто вспоминал тот день, когда его отец сделал свой выбор, свой невообразимый, страшный выбор.

Охота на дичь чистой крови.

Когда над Каганатом воцарился Каррас, сын Конана, то на землях, подвластных киммерийцам, начались восстания податных племен.

Когда-то Конан разгромил оюзов, вырезал кумалов и смирил много вождей гирканских племен. Другие откочевали в далекие, прежде безлюдные степи.

Мир менялся, народы срывались с места, продвигались на сотни и тысячи лиг, сливались воедино, дробились, возвышались и впадали в ничтожество.

Еще совсем недавно, в дни ранней юности кагана Конана, гирканские орды вторгались в Старую Киммерию. Но в старости сам Конан правил обширными землями на восточных берегах Вилайета.

Завоевание просторов Гирканской Степи малочисленным киммерийским племенем удалось благодаря полководческому дару старого кагана и его свирепой жестокости. Но, безжалостный в дни войны, в дни мира Конан хотел быть милостивым правителем. Он был справедлив, так, как он понимал справедливость, будучи сыном Запада, будучи сыном Киммерийских гор.

Но чтобы править Степью - надо быть степняком.

Конан то ли не понимал, то ли отказывался понимать то, как устроена жизнь к востоку от Вилайета.

Конан заставил склониться перед собой многих степных ханов, иных убил, иных изгнал. Но само устройство жизни подвластных ему гирканцев он не тронул. Ими по-прежнему правили их урожденные ханы. Гирканцы любили родословные. Едва ли не единственное, что они писали своими странными квадратными рунами, были генеалогические древа их владык. Их ханы возводили родословие к древним богам и героям. Вековая традиция, а также милости, которые они оказывали своим подданным в дни засухи или джута, делали их власть несомненной.

Конану подчинялись только ханы, боявшиеся его закованных в бронзу и вываренную кожу всадников, сметавших гирканскую конницу, как смерч сносит стог сена. Но во внутренних делах своих племен ханы оставались полновластными господами. Стоило им молвить лишь слово, и, верные своим законным повелителям, гирканцы бесчисленных племен, обратили бы свое оружие против киммерийцев.

Их вообще ничто не связывало с новыми повелителями Степи.

Конан не успел изменить этот порядок, или не знал, как это сделать

И все же он был слишком грозным воителем, чтобы против него, пока он был полон сил, смели возвышать голос, или поднимать меч.

Старея, Конан все реже предпринимал карательные походы против непокорных.

Власть Каганата слабела на глазах, хотя со стороны он выглядел грозной державой.

Конан передал власть сыну, и, воспользовавшись этим, гирканцы подняли большой мятеж.

Тогда в Степь устремились отряды тяжело вооруженных киммерийских всадников. Они громили восставших в битвах, сжигали их становища, отгоняли стада лошадей и скота. Но смута все не прекращалась. Единого вождя это восстание не имело, и обездвижить змею, лишив ее головы, было невозможно.

Потерпев поражение в бою, гирканские ханы охотно валились в ноги грозному великому кагану, приносили все новые клятвы, отдавали в заложники сыновей...

А потом, только отъехав от ставки своего повелителя, вновь начинали интриговать, подбивать к бунту простолюдинов, искать поддержки у других царей Степи - у массагов или у аваханов, в Старом Иранистане или даже в Па-Те-Ни.

Быть может, Конана им и удалось бы обмануть мнимым смирением.

Но корону великого кагана носил теперь Каррас.

Каррас, сам был наполовину оюз, внук Гуюк-хана, он с молоком матери впитал истинно гирканские коварство и жестокость.

Потому Каррас недолго гонялся по просторам Степи за ханами-изменниками. Он сделал вид, что подался на их уловки, и вернулся в коренные владения киммерийцев, где кочевала сама Орда.