Аж злоба взяла. А с другой стороны, она вокруг смотрит так, будто находится внутри голливудского кино. Глаза полузакрыты: мол, говори-говори. И я говорю. Слова ничего не значат. Это лишь слова. Просто звуки, что носятся летней мошкарой. И так же, как мошкара, кусают. Как тут перья не распустить? Пётр и давай из холодильника то один мешок вынимать, то другой. Потом потащил её к самому заповедному – там, где кости мамонта, где лабораторные образцы. Там всё помещение – один громадный холодильник. Дверь отворил, в шубу Айаану завернул и легонько рукой подтолкнул. Так, чтобы она первой влетела. Как птичка. Раз – а другой двери нет. Только тусклая лампа над чернотой вечной ночи. Какая не испугается? Вот дрогнет его рука, и закроется тяжёлая металлическая дверь. Останешься пленницей тогда навсегда. Кричи не кричи, никто не знает, что ты здесь. Сама экспонатом станешь. Вот тогда и посмотрим, что в твоей чёрной крови, сколько страха. А она, нет, даже бровью не повела. Смотрит и смеётся, дурак, мол, чего прикидываешься, знаем таких. И опять мешки и кости. То замёрзшего пять тысяч лет щенка достаёт, а то бивень мамонта. Но её не пронять, быстро заскучала. Тут он совсем голову потерял, в лабораторию потащил, где самые лучшие образцы – отобранные из отобранных. Смотри, вот клетки, вот части ДНК. И давай про свои исследования заливать.

А у неё лишь равнодушие в глазах. Скучно стало, говорит, и шмыг прочь. А он за ней. Как не бежать вслед: потеряется, как потом отвечать, что посторонние в здании? Даже не понял, а закрыл ли он все двери, а включил ли сигнализацию. Ничего не было важно: всё она, да она. Как мальчик скакал и прыгал. Все слова обидные, что хотел сказать, забыл.

Ему снова двадцать. Он снова готов задать свой робкий вопрос, готов всё изменить, всё бросить, только бы опять стать живым и дерзким, когда над макушкой светит солнце, а его Айаана рядом. А, может, спиртное в голову ударило?

Утром проснулся. Рядом – она. А ещё через секунду – вокруг чужие, странные лица. Не сразу вспомнил, как кружили по улицам, замёрзли и опять в бар. Она пьёт и не пьянеет. Как чекист. Даже страшно. И смотрит так, что сразу признаться хочется во всём, даже в том, что не совершал. Тонкие руки на плечах. В глазах блестит надежда. Конечно, стукнул по столу, поеду с тобой. Чем чёрт не шутит! Тебе дядька, а мне тоже занятие. Если наука не в силах, шаман поможет. А до шамана-то ехать полтора суток. И где-то мысль: не позвонил жене, что подумает? Наверное, даже рада будет, что не надо готовить лишней еды. Дурь уже давно выветрилась, но не из автобуса же выскакивать. Остановить-то можно, да пустынна трасса. Длинная как коса древнерусской княжны. А вокруг – только снег. Сколько можно по морозу идти? И нелогично: то согласился, то вдруг передумал. Не баба же он в самом деле. Скажу, в лаборатории сидел, так увлёкся, что время не замечал.

Как ни пытался Пётр нацепить каменное лицо, всё выходила какая-то фальшь. Как будто он маленький мальчик, что притворяется на новогоднем празднике зайцем, лишь бы получить от Деда Мороза подарок. Даже Дед Мороз у него ненастоящий – из советских мультфильмов. А у неё за плечами – рогатый Чысхаан – получеловек-полубык, воплощение арктического холода. На его вотчине не забалуешь, заморозит напрочь. И вроде она смеётся, а глаза дерзкие и злые, как две колючие льдины. Сколько ни пытайся их отогреть, скорее сам пальцы отморозишь.

Вспомнил, как ночью она предложила духов вызвать. Самых настоящих. Что мёртвыми руководят. В мамонтов тоже не верили, говорит. А сейчас и научные работы по шаманизму пишут. Вот, говорит, дядьку моего крючило. Все говорят, психиатрия, а это духи призывали. Это как ещё одно рождение, только более мучительное. И ты – уже не ты. Кто-то другой, что живёт теперь под твоей кожей. Каждый день тебя всё меньше и меньше, и ближе ты к другому миру. Или это он сам всё решил?

Всё должно было быть по-другому. На снежном поле стоит этот громадный шалаш из шкур – якутская ураса. Над головой чёрное-чёрное небо. Как глаз древнего бога, что смотрит прямо в душу. Заходишь внутрь – там тепло. И двенадцать шаманов, как двенадцать месяцев, вокруг костра сидят. А тут обшарпанная панелька, простая квартира, а в ней самая обыкновенная кухонька.

Пить будешь, покосился шаман на Антона, как будто с трудом видел, человек или дух. Не иначе как шаманская болезнь не прошла. Так и не скажешь, что шаман. Лицо широкое, как лопатой стукнутое. Совсем некрасив, только глаза как у Айааны, хитрые и злые.

Ёрзает Пётр на табуретке. Пить или не пить – извечный вопрос лишь для проформы, исстари он решается в сторону пития. Оно и понятно, не пьют только мёртвые. Хотя и на могилы стопку ставят. Всё как в жизни. Где твой шаманский бубен, спрашивает. Тут она влезла, говорит, я ему и бубен, и путь. Говорит, денег тебе заплатили, вот сам и стучи.

Ладно, плюётся шаман, только потому, что родственники, не гоню вас в шею. Отвернулся, только видно, как бутылка в вертикаль устремилась, а за ней и другая. Или часами медитировать, или раз – две бутылки влить, и сразу с духами общаться. Секрет входного билета прост.

Раскачивается шаман, как ванька-встанька. Женщины какие-то вошли и давай юлой вертеться. Места, понятно, всем не хватает, а им хоть бы что. Лица как маски. Вот ему бы такое, чтобы никто никогда не смог прочесть его мыслей. Айаана читает его как ребёнка.

Стала по волосам гладить. Раньше, чем он сам, поняла, что жутковато всё это, а её рыцарь оказался трусоват. Кто признается, что верит в сказки. Для каменнолицых баб это самая что ни на есть реальная реальность.

Изо рта дядьки-шамана течёт слюна. Как у бешеной собаки. Тело его дёргается. А женщины кружат воронами как ни в чём не бывало да ещё подвывают. Ну его, махнула Айаана рукой, будто сама духов призвать может. Манит в комнату. Уж лучше с ней, чем с бесноватым. А она уже и свитер стягивает, жарко мол тут.

Грудь у Айааны маленькая. Тело детское. Ножки тонкие, как у жеребёнка. Где же ты была всё это время? А она кулаком в грудь: дурак ты такой, что с тебя взять? Вырвалась, давай джинсы натягивать. Но куда ж она денется? Не побежит же голой к сумасшедшим на кухню? Вой оттуда такой раздаётся, как будто мёртвые уже пришли и скандалы закатывают. Руки у Айааны, как берёзовые веточки. И сама она гибкая, как молоденькое дерево. Не женщина, а дух матери-земли, что сейчас выйдет из земной оболочки и поплывёт, выпорхнув из окна.

Качает. Всё потому, что верхом на мамонте. Рядом, ближе к хоботу – Айаана. Совершенно без одежды. Бесстыдно и гордо сидит. Будто тут родилась. Из самой земли растёт звук. Это рядом выстроились строем другие мамонты. Целый легион. То ли клонирование не пошло, то ли духи плохо постарались, но мамонты хоть и ожили, были гнилыми. Их шкуры от каждого шага всё больше рвались, обнажая рёбра и кости. Вот уже один упал, развалившись на куски, но продолжал ползти в грязи вечной мерзлоты. На него наступали другие, втаптывая всё глубже и глубже. С каждым упавшим стадо ревело всё отчаяннее, продолжая движение в бесконечность.

Утро было тяжёлым. Голова болела, как бревно с воткнутым топором. Телефон орал, как чёрт в преисподней. Антон, верещала трубка, холодильники пустые, ты же никого не водил? Когда он Айаану водил? Да в пятницу это и было. Как раз за два дня выходных. Без сигнализации хоть всё, что есть в музее и лаборатории, выноси, не заметят. Поймут ли, что его вина? Видел ли кто, как он ночью в здание входил? Покатилась из рук монетка, побежал за ней, да кошелёк потерял.

На кухне валялись пьяные полуголые люди. Айааны нигде не было. Как будто всё привиделось. Антон стал расталкивать шамана, тот только мычал и пускал сопли: прости, друг, не хотят духи. Сказал и рухнул лицом в пол.

Возвращение в Якутск было тяжёлым. Но ещё тяжелей было вернуться на место преступления. В музее полицейских уже не было. Не волнуйся, Антон, говорил профессор, просто ложная тревога. Не думаю, чтобы кто-то действительно экспонаты унёс. А про то, где мы храним образцы, только я и ты знаем. Это всё директор увидел, что двери открыты, так давай звонить.