Но избушка исчезла, словно её и не было никогда.

Оглядевшись, я отметил радостный факт: листва на деревьях снова позеленела. Где-то неподалёку, конечно, находился и Осенний Угол, но туда я отказывался смотреть. Скользя пальцами по шершавым доскам забора, я двинулся в другую сторону: к главным воротам лагеря. Подушечки пальцев терзали неласковые прикосновения шероховатостей, выступов и засохших сучков. Но я боялся отпустить доски. Мне казалось: потеряй я связь с забором, и меня снова обступит тоскливый мир осени.

Я стоял на одной из вершин треугольника, две другие -- столовая и заброшенный корпус. В центре треугольника высилась знакомая высокая фигура.

Нет, не Яг-Морт, как кто-то мог подумать.

Ефим Павлович, расположившись ко мне боком, листал знакомую записнушку. Пальцы сжимали карандаш, но его остриё не торопилось ставить отметки на страницах. Взбивая траву с громким шелестом, я двинулся к начальству.

-- Дмитрий, -- было видно, что Палыч весьма удивлён.

Книжечка с заветным телефоном на обложке ощутимо дрогнула. Я встал на цыпочки и сумел заглянуть на разворот прежде, чем она захлопнулась. Я ведь уже видел эту страницу. И уже знал, на каком месте там стоит моя фамилия. Глаза успели ухватить, что количество галочек напротив фамилий заметно увеличилось. И углядели, что напротив моей фамилии место тоже не пустовало. Только там темнела вовсе не галочка. Там нарисовали шарик с чёрточкой, похожий на Сатурн, кольца которого ребром вытянулись в виде тонкой линии.

-- Я это... -- вот совершенно непонятно, что говорить.

-- Не объясняй, -- отмахнулся Палыч. -- Раз уж вернулся, то не опоздай хотя бы на ужин. Порция тебе пока найдётся.

Цепкий взгляд отпустил меня, а сам начальник неторопливо побрёл куда-то к столовой. Я же бочком отступил с дороги в траву и побежал к корпусу.

Я слышал голоса. Я слышал звуки. Кто-то негромко чем-то постукивал. Кто-то чего-то пытался насвистывать. Насвистывал он фальшиво, но эти ломаные ноты казались мне сейчас лучшей музыкой на свете.

Народ восторженно обступил меня плотным кругом.

-- Ты первый, кто обратно вернулся. Тебя ж ещё во вторник потеряли.

-- А сегодня? -- спросил я, холодея.

-- Сегодня, братан, четверг, -- и Кабанец щёлкнул меня по лбу.

Тихонько. Ласково. Видно было, что он искренне рад моему возвращению.

-- Тут за пару дней народу жуть поисчезало, -- делился новостями мой однокомнатник. -- Старшаки, слышь, из похода вернулись. Но даже их сейчас так мало.

-- А Лёнька? -- прохрипел я, чувствуя, как в одно мгновение от волнения пересохли губы, нёбо, глотка. -- Среди старших Лёньку видал?

-- Да не боись, -- фыркнул Кабанец. -- Всё нормуль с корифаном твоим. Запомни, зёма, Лёнчик -- пацан крепкий. Такие не исчезают.

Огромная плита, давившая на сердце, внезапно отъехала, исчезла, бесшумно и безвредно рассыпалась. Только теперь я понял, как сладко вдыхать воздух полной грудью.

Лёнька в лагере. И этого вполне достаточно, чтобы жизнь продолжалась. Я уже потерял здесь Машуню. Исчезни сейчас Лёнька, и я чувствовал бы себя в пасти огромного дикого зверя, готового вот-вот сомкнуть челюсти.

Лёнька сидел на крыльце корпуса старшаков. Заложив руки за голову, он смотрел в дальние дали. Туда, где за верхушками забора тянулись к небу ёлки. Но Лёнька сидел с таким видом, будто видел гораздо дальше забора. Будто его взгляд пронизывал лес насквозь и убегал куда-то в Индию. Или даже Антарктиду.

Заслышав мои шаги, он встрепенулся.

Узнав меня, удивился. А потом улыбнулся. Приветливо и лучезарно.

Я понял, что безмерное счастье плескалось где-то рядом, и сейчас дверь, за которым оно скрывалось, открыли волшебным ключом.

Мы молчали. Но молчание не было тягостным. Мы просто чувствовали друг друга рядом, и от этого чувства почему-то начиналось казаться, что в мире сейчас всё идёт правильно.

-- Как там, в походе? -- наконец спросил я.

Лёнька помрачнел. Видно, что говорить ему не хотелось. Но я не сдавался, я теребил его. Меня снедала неизвестность собственного невесёлого будущего, которую безумно хотелось заменить хотя бы неопределённостью: плохое случится, но непонятно, когда именно всё произойдёт.

-- В первую ночь трое пропали, -- хмуро начал он. -- Весь следующий день их искали, да толку ноль. Даже в минус ушли, ибо ещё двое исчезли. Мы все потерянные ходим, лишь Андреич бодрится, мол, вы -- храбрецы и герои, а исчезнувшие -- дезертиры позорные. Не выдержали суровых походных условий, к мамочкам под крыло подались. Мы помалкиваем, да только каждый уже прояснил: хотели бы ребятки свалить, дали бы дёру прямиком из лагеря. Оттуда до шоссейки тропа пробита, да и топать меньше. Вечером у костра сидим, картошку печём, да радости никакой. Всё кажется, что выскочит из лесу чудище и выхватит из нашего кольца любого, кого пожелает. А мы ничего и сделать не успеем. Поэтому молча сидим. В лесу тишина смертная. На душе тоска вселенская. И хочется лишь одного, скорей бы этот поход закончился, чтоб в лагерь вернуться, пока самому вот так исчезнуть не довелось.

Я слушал, а голос Лёньки укутывал меня, словно мягкое одеяло. Вещал он о печальных делах, но мне было тепло от самого голоса. Ведь я его мог больше никогда не услышать.

Мы не расставались до ужина. В столовой пустые места не просто зияли, а составляли большинство. Поэтому я лишь приветливо махнул Кильке, Жорычу и Кабанцу, а устроился за столом рядом с Лёнькой. Вместе с ним я неторопливо покинул обеденный зал. Проглоченная каша казалась вкуснятиной, а чай словно заварили из элитных сортов. Я понимал, что крупа оставалась той же самой дешёвкой, да и чай явно не закупали в лучших торговых домах, но голод и волнения любой продукт превращали в деликатесы.

Над верхушками леса тускло светился пятнистый поднос полной луны. А в памяти ворочались слова Машуни, смысл которых я и сейчас не очень понимал. Про отворяющиеся ворота. Про перерезанные провода. И что всё решится во второе полнолуние. Которое вот прямо здесь и сейчас. Голубая луна.

На самом деле, луна имела противный грязно-жёлтый оттенок. И казалась заметно больше обычного.

Но теперь-то я не один!

Теперь-то мы с Лёнькой хоть весь мир на уши поставим.

-- Слушай, -- хрипло выдавил я. -- А можешь сгонять со мной в одно место?

Лёнька и рот открыть не успел, как я торопливо добавил:

-- Только это сегодня ночью надо. И по лесу чапать не близко.

-- Лесные дороги, -- кивнул Лёнька. -- Всё лучше, чем здесь.

Он не просил объяснений. Он словно верил, что всё поймёт сам, когда я его приведу.

"Самое подходящее время, -- всплыли в сознании слова лешего. -- Запомни его".

-- Давай за час до полуночи, -- выдавил я.

Фраза из липкого сна с опустевшим лагерем не давала мне покоя. "Самое подходящее время. И луна уже выйдет на небеса. И смотрящие ещё не проснутся".

-- За час до полуночи, -- кивнул Лёнька. -- Не проспишь?

-- Да вообще спать не буду! -- взвился я.

-- Тогда ровно в одиннадцать жду тебя на главной аллее у пятого фонаря, считая от твоего корпуса, -- наметил место Лёнька. -- Все заснут уже. Не июнь, темнеет раньше. А сейчас, звиняй, меня пацаны наши ждут. Кой-чего им приволочь надо.

И Лёнька исчез в мглистой лиловой темноте.

Я нёсся к себе словно на крыльях. Мне казалось, что вместе с Лёнькой мы легко разгадаем все тайны "Спящей Красавицы". И разыщем замаскированное укрытие, где держат всех девчонок. Мы спасём Машуню! В это я верил абсолютно точно.

И тут замер, словно налетел на невидимую стенку.

Во-первых, на радостях я вломил по скоростям совершенно не в том направлении. За спиной далеко темнел корпус столовой. Жилые корпуса отсюда вообще не проглядывались. Зато хорошо виднелся забор, над которым кучевыми облаками покачивалась загадочно пожелтевшая листва.