Подробности инцидента я узнала от подруг дочери, созвонившись с ними позднее по телефону. Девочки рассказали, что после того, как Алиса под действием фенозепама вышла из дому, до школы она добрела на автопилоте: шла по заданному направлению, не соображая ничего. К счастью, дочь не осталась сидеть на заснеженной скамейке, а направилась на театральный школьный кружок, где в это время находились ее близкие знакомые. Там Алисе и стало окончательно плохо: она отключилась. Школьники, наверное, растерялись бы, не зная, что делать, но с ними в актовом зале занималась руководительница кружка – учительница литературы, которая и вызвала скорую помощь, поэтому дочь успели спасти.

А пока в больнице на все мои расспросы по поводу самочувствия Алисы лечащий врач разводил руками:

– Мужайтесь, мамочка, дочь вам придется самой выхаживать. У нас для этого персонала нет. А дальше – будем надеяться на сильный молодой организм.

Осталась на ночь в восьмиместной палате с дочерью, потому что Алисе меняли капельницы одна за другой. Рядом на кровати, к счастью, никого не оказалось. Даже спала я вполуха-вполглаза, часто вставала и наклонялась над ней при тусклом свете коридорных ночников и лунного свечения из окна, чтобы послушать, дышит ли дочь. Алиса спала, подложив под щеку кулачок, как в далеком детстве: тихо-тихо, как ангел, мирно посапывая. И чему-то улыбалась во сне. Такого безмятежного выражения лица я давно не видела. Только ее кожа была неестественно-бледного оттенка.

Как я пережила ночь после Алискиного суицида, а потом еще несколько дней ожидания переломного момента с моим больным сердцем? Не знаю. Откуда черпались силы? Не знаю тоже. Тем страшнее было на следующий день, когда Алиса внезапно очнулась. Вдруг раз! И открыла глаза. Но это будто была не моя дочь, а ничего не соображающее растение, которое не говорило, а издавало лишь нечленораздельные звуки. Ее речь была бессвязной! Она не могла ответить даже на простейшие вопросы.

И ЗАБЫЛА СВОЕ ИМЯ!

А вдруг дочь останется такой навсегда?

Я на себе вытаскивала Алису в коридор, чтобы довести-донести до общего туалета, под сочувственные взгляды шести соседок по палате, и так же под их гробовое молчание водворяла ее обратно на непростиранное, драное больничное тряпье со старым вонючим тюфяком-матрацем и комковатой подушкой. Завхозами больницы растаскивалось все подчистую. Хорошо хоть никакими расспросами бабульки-соседки меня не донимали.

От врачей я узнала, что для нас с дочерью испытания не закончились, ведь налицо, как ни крути, попытка суицида. По закону Алису должны тут же поставить на учет в психдиспансер. В советское время сняться с такого учета было практически невозможно. И тогда – прощай институт, прощай нормальная работа, ведь при поступлении требуется справка, что ты не состоишь на учете психиатра. Что бы оставалось моей единственной дочери, моей кровиночке? Подъезды мыть? Не такой участи я хотела для нее.

Так уж повезло до этого момента, что мне ни перед кем не приходилось прогибаться, а сейчас пришлось унижаться перед врачами и психиатрами, атакующими меня и непутевую Алиску, кланяться им в ножки, давать взятки… То есть пройти все круги, чтобы дочь отпустили домой, а не положили в психушку, где плохая наследственность от папочки Леши, не оставила бы Алисе никаких шансов. Там из нее попросту могли сделать овощ. В советское время психушку боялись, как огня. Страхи сами собой витали в воздухе. Но местные врачи строго-настрого наказали, чтобы в ближайшее время я глаз с Алисы не спускала, иначе попытка суицида может повториться. Наверняка повторится.

Я и сама это понимала. Взяла отпуск за свой счет и сидела с дочкой дома, отвлекая ее от дурных мыслей чтением книг вслух и прогулками по парку. Мы с Алисой пекли пироги, вязали шарфики, шили ей новое летнее платье… Даже в магазин я отправляла мужа, который перманентно существовал рядом, но мало проявлял внимания и заботы по отношению к нам обеим, а после выписки из больницы – вообще ушел в загул: приходил домой пьяный, дебоширил, хотя врачи запретили нервировать Алису. Любой инцидент мог вызвать срыв и новую попытку суицида с ее стороны. И тогда постановка на учет в психодиспансер – неизбежна.

Когда муж в очередной раз пришел пьяным, начал орать и громить все вокруг, я поймала себя на шальной мыслишке, что хочу его убить. Из-за ребенка, которому нельзя волноваться, я захотела убить мужа Алексея прямо сейчас, сию же минуту! И потом этих мыслей испугалась: ну, убью, а дальше что? В тюрьму? А с кем психически неуравновешенная дочь останется?

И я приняла решение, которое назревало несколько последних лет: развестись с мужем немедленно, а на сегодняшний момент – убрать его из нашей с дочерью жизни насовсем, точнее – выгнать из квартиры к его родителям. Пусть сами с ним мучаются.

Так я и сделала.

С первого класса я понимала, что Алису нельзя оставлять одну дома надолго. Чтобы дурные мысли не лезли в ее пустую голову, я постоянно пыталась пристроить дочь к каким-нибудь занятиям. Сначала это была музыкальная школа. Недешевое удовольствие, между прочим. Никаких теперешних бюджетных отделений. Тогда это удовольствие стоило двадцать пять рублей в месяц, что соответствовало по тем ценам на продукты, например, восьми килограммам ворованной с мясокомбината свиной вырезки по три рубля за кило.

Почему ворованной? Потому что другой в магазинах не было. Там можно было приобрести после многочасового стояния в очереди синюшного цыпленка с душком или колбасу, выгибающуюся на сковороде немыслимым зигзагом, если ее пытались жарить, потому что состояла она в основном из туалетной бумаги и красителя, ведь мясо, которое должно в ней находиться по ГОСТу, выносили через проходную на продажу, а цельное молоко, предназначенное для производства колбасы, выливали по требованию бригадира в канализацию, заменяя на воду из-под крана, чтобы продукт дольше хранился. А зачем его долго хранить, спрашивается, если все сметалось с прилавков магазинов влет?

Ну да, ладно, хватит об ужасах советской эпохи. Вспомним про Алису. Дочь, обучаясь в музыкальной школе, не справлялась с сольфеджио, как и большинство детей. Заподозрив прогулы, я решила проследить за ней, как в заправском детективе: довела Алису до двери класса, сделала вид, что ухожу, а сама притаилась в конце узкого коридора. То, что я увидела, меня не удивило: вместо урока дочь направилась в холл, где стоял телевизор, и стала смотреть мультфильм. Я поняла, что плачу немалые деньги зря. Музыкалку пришлось бросить в четвертом классе.

Дальше я пристроила дочь в театральный кружок, но театр закончился сразу после ее попытки суицида. Неадекватную девочку учительница литературы видеть у себя не захотела. Зачем ей чужие проблемы? Только после моих долгих уговоров и подарков руководитель кружка давала малюсенькие роли даже не второго, а третьего плана, в массовках, что мою дочь, конечно же, не устраивало: она себя мнила главной героиней и не меньше. Алиса охладела и к театру. Дальше был танцевальный клуб современного танца «Атлантида». Это – последняя моя попытка заинтересовать дочь чем-нибудь дельным, за исключением, пожалуй, рисования, которому дочь уделяла куда больше внимания, чем всему остальному, включая учебу. Но и живопись как таковая ее не привлекала, то есть – постоянно заниматься в изостудии она не хотела.

В тот год я недостаточно уделяла времени дочери, потому что, уйдя от прежнего мужа, занималась поисками следующего. Нет, не так! Не просто мужа. Я хотела найти настоящую любовь в том виде, в котором насочиняла ее себе еще со времен подросткового максимализма, ведь особенной любви в моей жизни не случилось. Видимо, книг начиталась, где об этом чувстве писали возвышенно и красиво. А я в первом браке позволяла себя любить бывшему мужу, и не более того.

Полгода прошло, как я выгнала Алексея к его родителям и ничуть не жалела о содеянном, хотя моя мама очень хотела нас помирить. Я же вовсе не желала мириться, ведь сравнительно недавно перестала бояться приходить домой, чтобы в очередной раз столкнуться с мужниной пьяной рожей и услышать оскорбления в свой адрес.