Тем не менее было бы серьезной ошибкой считать новую науку исключительно любительским – то есть неоплачиваемым – занятием. В этом отношении она отличается от новой философии Гоббса, Декарта и Локка: у этих философов не было профессии, тогда как для представителей новой науки исследования являлись частью их оплачиваемой работы. Джованни Баттиста Бенедетти (1530–1590, математик и философ герцога Савойского)[49], Кеплер (математик императора Священной Римской империи) и Галилей (на протяжении восемнадцати лет профессор математики) не были ни дилетантами, ни любителями: профессиональные математики, они занимались задачами, входящими в университетский курс обучения, даже если решение этих задач отличалось от того, чему учили в университетах. Тихо Браге, как мы уже видели, получал государственное финансирование. Изготовление математических инструментов и картография были коммерческими предприятиями (например, ими занимался Герард Меркатор (1522–1599).

Таких людей было много в Англии эпохи Стюартов. Королевское общество финансировало эксперименты Роберта Гука (ум. 1703), Дени Папена (ум. 1712) и Фрэнсиса Хоксби (ум. 1713), хотя регулярное жалованье получал только Гук[50]. Кристофер Рен, один из основателей Королевского общества, которого мы знаем больше как архитектора, был профессором астрономии в Оксфордском университете, занимая должность, введенную в 1619 г., а до этого преподавал астрономию в Грешем-колледже в Лондоне (основан в 1597); астрономия тогда считалась разделом математики, а архитектура требовала математических навыков. Исаак Ньютон был профессором математики в Кембридже, занимая должность, введенную в 1669 г. Профессиональной нишей, которую занимали представители новой науки, была математика, а большое количество математиков не преподавали в двух английских университетах: например, Томас Диггес (1546–1595), который внес значительный вклад в крупнейший инженерный проект Елизаветинской эпохи, реконструкцию гавани Дувра, а также мечтал о превращении Англии в выборную монархию, или Томас Хэрриот (ум. 1621), который благодаря своим знаниям в области астрономии, навигации, картографии и военно-инженерном деле был приглашен для организации экспедиции Рэли в колонию Роанок (1585){62}. Таким образом, многие математики считали, что новая философия попадает в область их профессиональных интересов{63}. И естественно, главные предметы исследования новой науки были тесно связаны с профессиональными занятиями математиков XVII в.: астрономией/астрологией, навигацией, картографией, землеустройством, архитектурой, баллистикой и гидравликой{64}.

Вполне разумно избегать слов «наука» и «ученый», когда речь идет о XVII в., если появление этих слов связывают с переломным моментом, однако «наука» представляет собой просто сокращение термина «естественные науки», а термин «ученый» указывает не на изменения в природе науки или даже на новую социальную роль ученых, а на изменения в культурной значимости классического образования, произошедшие в XIX в., – изменения, не понятые теми историками науки, которые не получили даже зачатков классического образования.

Хотя Коперник, Галилей и Ньютон прекрасно сознавали значимость своих идей и мы с полным правом называем их работы революционными, они никогда открыто не говорили о себе, что «совершают революцию». Даже во времена Ньютона слово «революция» редко использовалось для обозначения широкомасштабных перемен и почти никогда до Славной революции 1688 г., произошедшей через год после публикации его «Начал», причем его применение было ограничено только политическими революциями[51]{65}. Баттерфилд был прав, подчеркивая, что историк должен стремиться к пониманию мира таким, каким его видели люди, жившие в то время[52], однако, как мы уже видели, одного понимания их взглядов недостаточно. Историк должен стать посредником между прошлым и настоящим, найдя язык, который передаст современным читателям убеждения и верования людей, мысливших иначе. Таким образом, вся история предполагает перевод с исходного языка – то есть языка математиков, философов и поэтов XVII в. – на целевой язык, в нашем случае язык начала XXI в.{66} Поэтому историк вполне обоснованно переводит «естественные науки» как «науку», а «физиолога» как «ученого».

Но возможно, дело не только в переводе? Ведь в языке Ньютона не только нет ни одного слова или словосочетания, эквивалентных нашему слову «революция», но и отсутствует само это понятие. Можно утверждать, что культура Ньютона была по сути своей консервативной и традиционалистской и Ньютон не смог бы сформулировать идею революции, даже если бы захотел. В главе 3 мы покажем, что такой подход может быть полезным обобщением для описания культуры эпохи Возрождения и XVII в., однако в ретроспективе мы сталкиваемся с разного рода важными исключениями в разных областях, и именно эти исключения сделали возможной современную науку. Но пока достаточно лишь отметить, что существует слово, которое – по крайней мере, для протестантов – имело коннотацию «революция»; это слово «реформация». Всего за несколько десятилетий, с 1517 по 1555 гг., Лютер и Кальвин радикально изменили доктрины, обряды и социальную роль христианства; они совершили революцию, которая стала причиной ста пятидесяти лет Религиозных войн. Таким образом, научной революции предшествовала еще одна революция – Реформация. Гук в 1665 г. писал, что «главной целью» его самого и других членов Королевского общества была «реформация в философии»{67}. Томас Спрэт, в 1667 г. писавший историю Королевского общества, неоднократно сравнивал реформацию в натурфилософии со случившейся раньше реформацией в религии[53]{68}.

Спрэт признал, что некоторые противники компромиссов в своем неприятии всех аспектов древней учености доходили до призывов вообще упразднить Оксфорд и Кембридж. Он сравнил этих фанатиков с людьми, которые вознамерились упразднить епископства в Англии, а закончили тем, что убили короля и установили республику:

Таким образом, Спрэт признавал, что некоторые сторонники новой науки напоминают ему цареубийц (монархия, как и система епископата, имела «лицо древности»), – в сущности, он назвал их революционерами. Спрэт опубликовал свой труд через семь лет после восстановления монархии и стремился поддержать общество, которому покровительствовал король. Он должен был отрицать любую связь между радикализмом в науке и радикализмом в политике, и в этом свете еще более примечательным выглядит его сравнение некоторых сторонников новой философии с людьми, которые лишь недавно перевернули существующий порядок вещей.