Образ царя Иоанна Грозного оказывается иным, нежели царя Бориса Годунова, и предстает перед нами неожиданно правильным в сравнении с Годуновым и Феодором: он дело свое царское знает и делает, а в злодеяниях своих раскаивается. И далее Пимен говорит о царе Феодоре:
…Он царские чертоги
Преобразил в молитвенную келью;
Там тяжкие, державные печали
Святой души его не возмущали.
Так где же, в чем же «святость» для человека: в исполнении своих тяжких державных трудов или в уходе от них и их забвении ради своего покоя? Следующие слова Пимена:
Бог возлюбил смирение царя,
И Русь при нем во славе безмятежной
Утешилась…
– также имеют свой подтекст и возражение: слава не может быть безмятежной, к тому же мы, читатели, знаем, что стало с Русью вслед за таким «правлением», а из слов Годунова к сыну узнаем, кто и зачем обеспечил народу «утешение»:
…Я нынче должен был
Восстановить опалы, казни – можешь
Их отменить; тебя благословят,
Как твоего благословляли дядю,
Когда престол он Грозного приял.
Надо отметить, как Пимен повествует о неком чуде во время кончины Феодора, когда к нему явился «муж необычайно светел», с которым Феодор стал беседовать и называть его «великим патриархом». Для чего автору нужно описание этого, по словам Пимена, «небесного видения»? А здесь есть важное обстоятельство, которое касается патриарха.
Зане святый владыко пред царем
Во храмине тогда не находился.
Какой же видится нам сцена кончины царя Феодора? Феодор так желал принять монашеский сан – и теперь, на смертном одре, называет и призывает «великого патриарха», но патриарха нет рядом с ним, и он умирает, не получив от него желаемого. И эта кончина Феодора перекликается с кончиной Годунова, где патриарх, наоборот, подслушивает, что говорит умирающий царь сыну, и приуготовляет для него схиму, которая для него никак не важна и не нужна. Нетрудно понять, где и с кем находится патриарх, когда умирает бывший царь – он рядом с будущим царем и, как мы узнаем, сам готовит и уже, наверное, обсуждает с ним пути достижения Годуновым царского трона. И Пимен в своем рассказе тут же переходит к Годунову:
Уж не видать такого нам царя.
О страшное, невиданное горе!
Прогневали мы Бога, согрешили:
Владыкою себе цареубийцу
Мы нарекли.
Но ведь царь-«цареубийца», Борис Годунов, вырос у прежнего царя-«молчальника», еще одного царя-самозванца.
«Он наготой своею посрамится»
Вернемся к самому началу пушкинской драмы, «московской беде», как ее первоначально предполагал назвать Пушкин.
Москва пуста; вослед за патриархом
К монастырю пошел и весь народ.
И чуть далее, в той же первой сцене:
Ни патриарх, ни думные бояре
Склонить его доселе не могли.
И уже во второй сцене, в самом начале «один» из народа говорит:
Неумолим! Он от себя прогнал
Святителей, бояр и патриарха.
Они пред ним напрасно пали ниц:
Его страшит сияние престола.
Такое внимание к патриарху с первых же строк не случайно. Это патриарх ведет «народ московский» к Борису Годунову «уговаривать» взойти на царский престол. Мы, читатели, уже знаем, каким правителем окажется Годунов и что произойдет с царством, царем и его подданными. И возникает вопрос, а знает ли патриарх об убийстве царевича Димитрия, что он думает, «святой отец», «святый владыка», о Борисе Годунове, о человеке, перед которым он и все святители «пали ниц». У Пушкина все самозванцы разоблачают себя сами тем, что они говорят и что делают, или тем, что не делают того, к чему призваны, кем себя наименовали.
Он именем царевича, как ризой
Украденной, бесстыдно облачился:
Но стоит лишь ее раздрать – и сам
Он наготой своею посрамится.
Эти слова патриарха применимы ко всем наряженным в чужие ризы. Патриарх разоблачает себя своим рассказом о чуде со слепым старцем. Сомнительность рассказанного патриархом чуда уже обнаруживается в том, что, по его словам, слепой старец является пастухом. Слепой пастух – метафора самая определенная, и она лишь указывает на самого патриарха как на «слепого пастыря». В его рассказе о слепом пастухе еще много неожиданного:
Напрасно я из кладязей святых
Кропил водой целебной темны очи;
Не посылал господь мне исцеленья.
Вот наконец утратил я надежду.
Только сохранивший надежду достоин, по христианской вере, чуда, но никак не потерявший ее. А если потерял, то обители уже не святы и вода в них не целебна и не чудотворна.
Иди, старик. – Проснулся я и думал:
Что ж? может быть, и в самом деле Бог
Мне позднее дарует исцеленье.
На прямой призыв «детского голоса» во сне – «иди» – реакция старика явно не доверительная и не благостная, он сомневается, и сомневается несколько карикатурно: вот проснулся, подумал, что называется, почесал в затылке – «что ж? может быть, и в самом деле Бог мне позднее дарует исцеленье». Другим важным разоблачительным словом, и нередким словом в пушкинской драме, является слово «гроб».
…я внуку
Сказал: Иван, веди меня на гроб
Царевича Димитрия. – И мальчик
Повел меня – и только перед гробом
Я тихую молитву сотворил,
Глаза мои прозрели; я увидел
И Божий свет, и внука, и могилку.
Молитва воздается святому, а не его гробу, и ни гроб, ни могилка не могут исцелить. Слепой старик и его внучок Иван, оба перед могилкой Димитрия, убиенного мальчика, – так о чем же старик и дед должен попросить убиенного мальчика: о своих глазах или… о судьбе своего внука? О чем надо подумать в старости: о «позднем исцелении», как говорит сам старик, или о будущем своего внука? И что же это за «детский голос», которого слушается «в глубоком сне» старик? Уже старик – а все еще слушается «детских голосов», уже дед – а о внуке не думает, глаза исцелил, но так и не прозрел, хотя патриарх называет его «маститым старцем». «Святый владыко» придумал эту историю с чудом прозрения слепого пастуха ради усиления своей церковной власти.
Притворствовать пред оглашенным светом
Нам иногда духовный долг велит.
Так учит pater Черниковский самозванца Димитрия, так поступает и патриарх. «Литва ли, Русь ли, что гудок, что гусли, все равно…». Патриарх тоже является в этой исторической драме самозванцем, и потому Пушкин лишает его подлинного человеческого имени, сделав патриарха лицом безымянным.
