Если Петербург – столица России, то Кронштадт – ее морские ворота. Балтийский свежак неустанно разгоняет волну, и та с маху бьет в гранит прибрежных фортов. Здесь начинаются дороги в океан, и здесь они заканчиваются. Здесь воздух насквозь пропитан морем и смоляными канатами, а над головами мореходов пронзительно кричат чайки.

В доме капитана Лазарева, что на Дворянской, в двух шагах от Якорной площади, – скромное застолье. Повод приличествующий – гости. Из Петербурга приехал дядька супруги отставной капитан 1-го ранга Алексей Михайлович Корнилов с письмами и гостинцами. И хотя капитан Лазарев застолий не жаловал, на сей раз сам подливал в бокалы и тосты говорил затейливые.

Женился капитан в года зрелые и, жену свою молодую любя, старался ей во всем угодить. Вот и теперь как мог поддерживал веселого дядюшку, но тот смотрел зорко:

– Чтой-то ты, Мишель, бокал свой половинишь? Ведь моряк ты первостатейный, а посему должен быть таковым и в застолье!

– Что ж поделать, – пожимал плечами Лазарев, – коль назавтра мне велено в министерстве быть. Куда ж я на утро с больной головой?

– Что верно, то верно, – кивал дядюшка, себе из штофа между тем подливая, – голова у казенного человека завсегда должна быть светлой!

Когда же выпито и съедено было изрядно, дядюшка перешел к главному, ради чего, собственно говоря, и занесло его в эти края.

– Вот, Мишель, хочу попросить тебя, как сродственника, о деле одном, весьма для меня важном, – молвил он, от стола отстранясь и губы салфеточкой вытирая.

– Всегда рад помочь, коль в моих силах! – развел руками хозяин.

– Младшенький мой, Володька, в прошлом годе корпус кончает, а служит в 20-м экипаже и на «Проворном» уже до Догер-банки сходить успел, но хочу я, чтоб службу свою продолжил он под твоей командой. Ты человек опытный и у начальства на счету хорошем, я уже узнавал! А мне покойней за него будет, когда в окиян поплывете! Так что уж не откажи сродственнику!

Лазарев поморщился. Уж очень не любил капитан протежированных, предпочитая всегда сам отбирать к себе самых боевых и хватких. Видя раздумья мужа, немедленно вмешалась супруга.

– Ну что ты, Миша, – подошла и обняла сзади ласково. – Володя прекрасный мальчик, очень начитан и романтичен! Как же мы откажем нашему маленькому кузену!

И Лазарев сдался.

– Хорошо! – сказал, брови морща. – Беру вашего Володю к себе, но учтите, что спуску ему ни в чем не будет! А гонять стану больше, чем иных!

– Вот и славно, – опрокинул в себя еще рюмочку дядюшка. – Большое дело сделано!

Через пару недель в казарменный кабинет, где сиживал командир линейного корабля «Азов» капитан 1-го ранга Лазарев, бумаги к кампании предстоящей составляя, постучали.

– Входите поживее! – бросил каперанг, от бумаг не отстраняясь.

– Мичман Владимир Корнилов! – звонко раздалось с порога. – Прибыл к вам для служебного прохождения!

Лазарев поднял глаза. Напротив него стоял подтянутый красивый юноша с восторженными глазами.

Встав, Лазарев подошел к мичману и, пристально глядя в лицо, сказал:

– Поздравляю со вступлением в морскую семью! Это большая трудность, но и честь немалая! Будь достойным ее! Вечером с супругой ждем тебя к чаю, а теперь ступай к лейтенанту Бутеневу, будешь пока под его началом!

В дверях Корнилов разминулся с писарем – тот тащил на стол капитану новую стопку служебных бумаг. Ничего удивительного в том не было. Во все времена на флоте российском писали столь обильно, что только в море капитаны от дел чернильных и отдыхали.

Весной в Кронштадте всегда оживленно. Город и порт просыпаются от зимней спячки. Моряки начинают готовиться к летним плаваниям. В гавани вместо привычной тишины шум и гам: скрипят тали, стучат молотки, визжат пилы, то и дело грохочут пушки – это комендоры опробуют орудийные стволы. Так было всегда, так было и в году 1827-м, когда, закончив вооружение, назначенные в кампанию корабли по одному вытягивались на рейд.

Майские дни были солнечны, а легкий бриз лишь слегка рябил волну. Где-то в середине месяца в Кронштадт прибыл адмирал Сенявин.

Дмитрий Николаевич – из старейшей династии российских мореходов. Когда-то был в любимцах у светлейшего Потемкина, сражался с турками под началом Ушакова, с которым даже соперничал в славе. Но подлинным венцом славы флотоводца стала Архипелагская экспедиция. Две войны провел там Сенявин: вначале с французами, а затем с турками. И если французов он громил на берегах Далмации, то турок – у скал Дарданелльских. Дважды жестоко истреблял он султанский флот. По окончании ж экспедиции, возвращаясь на Балтику, был блокирован англичанами в Лиссабоне. Пока моряки дрались в пределах средиземноморских, император Александр замирился с французами и рассорился с англичанами. Русская эскадра оказалась в Портсмутской ловушке. Но и здесь Сенявин нашел достойный выход, чтоб сохранить Отечеству не только корабли и людей, но и честь Андреевского флага. Александр, однако, остался флотоводцем недоволен. Сенявин, сам того не подозревая, где-то помешал императору в его хитроумных комбинациях. Поэтому едва вице-адмирал вернулся, как был тут же спроважен в отставку без почестей и шума.

Но и это еще не все! Будучи командующим эскадрой, Сенявин из-за финансовых трудностей с согласия экипажей удерживал часть причитающихся офицерам и матросам денег на общие нужды в счет будущей оплаты по возвращении домой. Но по прибытии в Кронштадт оказалось, что никто выдавать морякам деньги не собирается. Александр I просто отшвырнул бумагу с прошением Сенявина прочь. Для флотоводца это был удар, ведь он не сдержал слова, данного своим подчиненным, обреченным отныне из-за него на нищенское существование. Личные средства Сенявина, которые он тут же пустил в дело, решить проблемы не могли. В результате этого, распродав все свое имущество, сам вице-адмирал впал в крайнюю нужду и вынужден был нищенствовать.

Разве мог когда-нибудь представить себе гордый и блестящий потемкинский адъютант Дмитрий Сенявин, что в преклонные годы и в адмиральских чинах будет стоять на паперти! Наверное, такое не могло привидеться ему и в самом страшном сне…

В те годы часто можно было видеть грязного и босого старика, бредущего куда-то по петербургским улицам в рваном больничном халате. То был герой Афона и Дарданелл вице-адмирал и кавалер Сенявин. Старик заходил в дома своих старых знакомцев и стоял в передней, просил подаяние. Отводя взгляд, знакомцы молча совали ему когда целковый, а когда и трешку. Собравши в тряпицу десяток-другой рублей, нес их Сенявин в петербургские ночлежки, где доживали свои дни больные и увечные ветераны Средиземноморской кампании.

– Благодетель ты наш, Дмитрий Николаич, – крестились, слезу смахивая, безрукие да безногие инвалиды. – Не бросал ты нас средь огня турецкого, не бросаешь и сейчас в горестях наших!

Нищенство знаменитого флотоводца оттолкнуло от него многих именитых друзей. Да и кому охота знаться с завшивленным и убогим! Конечно, обращение с Сенявиным возмущало тоже многих, но царь был неумолим, а ослушаться его было небезопасно.

В мгновение ока изменилась судьба Сенявина лишь с воцарением на троне Николая I. Новый император сразу же вернул заслуженному флотоводцу все его имущество, присвоил чин полного адмирала. По приказу Николая было велено вернуть все причитающиеся деньги участникам средиземноморской экспедиции Сенявина. До последнего дня своей жизни будет разыскивать своих сослуживцев по городам и весям Дмитрий Николаевич, восстанавливая справедливость и выполняя данное им свое адмиральское слово.

Мало кто знает, но в своем завещании, оставленном задолго до смерти, велел Сенявин положить себя в гроб не в раззолоченном адмиральском мундире при регалиях, а в том самом рваном больничном халате, в котором просил подаяние на улицах Петербурга. Хоронить же себя велел флотоводец на Охтенском кладбище среди безродного люда. Забегая вперед, скажем, что завещание старого адмирала так никогда исполнено и не было. Ему воспротивился Николай I, который, наоборот, велел придать похоронам выдающегося флотоводца исключительную торжественность и пышность, самолично командуя (случай небывалый) войсками, отдававшими воинские почести покойному. Но это все еще далеко впереди, а пока…