– Куды девать все, когда продать некуда! – хватались за голову купцы и тут же наставляли приказчиков: – Больше не брать!

– А нам что теперь делать прикажете! – кричали помещики, показывая на нескончаемые вереницы телег с зерном. – Жечь все это добро, что ли?

– А хоть и жгите! Все одно пропадет! Вывоза-то нету, и не будет!

– Это отчего же? – срывались на плач хозяева полей и усадеб.

– Да оттого, что турка окаянный ворота босфорские закрыл накрепко!

– Где же наши Суворовы да Кутузовы, чтобы ворота те открыть, а турку наказать примерно! – раздавалось повсюду.

Все несли миллионные убытки. Возмущены были судовладельцы и помещики. Нечем было платить и работному люду. Зароптали крестьяне в деревнях и ремесленники на фабриках. В одно мгновение империя лишилась вывоза большей части хлеба – главной статьи экспорта. Теперь речь шла уже о безопасности самой России. Полицейское начальство доносило в тревоге:

– Брожение умов скоро достигнет точки кипения, и тогда все выплеснется разом!

– Неужели возможен бунт? – таращили глаза интеллигенты.

– Еще какой! – просвещали их. – Не просто бунт, а наш русский, самый беспощадный!

– Нешто новая пугачевщина? – крестились помещики и интеллигенты. – Свят, свят, свят!

Надо было что-то срочно предпринимать… Но что?!

– Нам ли, победителям Наполеона, разгромившим нашествие двунадесяти народов, терпеть капризы гололобых! – в открытую кричали на улицах городов и деревень. – Не хотят добром ворота открывать, так мы сорвем запоры цареградские сами, чай, не впервой!

Герцог Веллингтон еще не добрался до родных британских берегов, а российская политика уже совершила крутой поворот. Русский посол в Константинополе Минчиаки (тоже из греков!) предъявил султану ноту, составленную в выражениях угрожающих. Россия требовала немедленного восстановления договора о проливах, освобождения из застенков сербских депутатов и отвода турецких войск от русских границ.

Турки бумагу приняли и затаились, словно ничего и не было. Тогда настырный Минчиаки явился в диван вторично, и там громогласно объявил:

– Российский император дает вашему султану еще шесть недель для раздумий. После чего я покидаю Стамбул. А что ожидает вашу страну, скоро узнаете!

К пограничному Пруту уже потянулись русские полки: с песнями и барабанным боем пехота, на рысях казачьи сотни. Колотились по дорожным колдобинам пушки и фуры. То двинулась с места Вторая Южная армия империи. У Босфора забелели паруса Черноморского флота. Россия серчала, и серчала сильно!

И тогда испугался не на шутку и султан.

– О я, несчастный! – горестно вздыхал он, будучи о скорой войне извещенным. – И все из-за этой проклятой Аллахом Греции! Что же мне теперь делать?

А делать, к слову сказать, ему было и вправду нечего. К большой войне Высокая Порта была совершенно не готова. Виной же тому был сам Махмуд II. Немногим более года назад он, устав от своеволия и непомерных требований янычарского корпуса, решился навсегда от него избавиться. Спровоцировав янычар на бунт, Махмуд затем подавил его с ужасающей жестокостью. Очевидцы вспоминали, что трупы в те дни валялись на стамбульских улицах внавалку, а добивать раненых поручали уличным мальчишкам (у палачей просто не было сил этим заниматься). Так навсегда исчезли с исторической сцены свирепые янычары, те, что на протяжении многих веков внушали ужас и трепет всей Европе.

Рубя головы строптивцам, султан Махмуд мечтал о создании настоящей европейской армии с полками и дивизиями, с дисциплиной и выправкой. Но реальность оказалась сложнее. Набранные в новоустроенные полки землепашцы и скотоводы никак не желали маршировать и при каждом удобном случае разбегались. Создать армию пока никак не получалось… Даже греческую смуту султану пришлось давить руками египетского паши, что ж тогда говорить о возможной войне с Россией!

И Махмуд II пошел на попятную. Уже через день турки торопливо начали очищать Молдавию и Валахию. А когда на левом берегу Прута встало восьмидесятитысячное русское воинство, готовое к стремительному броску на Константинополь, то в Анкерман прикатили турецкие дипломаты. Переговоры с ними вел генерал-губернатор Новороссии граф Воронцов. Без лишних слов турки подписали все требуемые бумаги и заверили графа в своей вечной и безмерной любви. Провожали послов под грохот орудийных залпов, чем окончательно повергли последних в смятение.

В Петербурге ликовали! Несмотря на весь воинский пыл, там желали мира не меньше турок. Причины тому были веские: еще не улеглись отголоски декабристского восстания, неспокойно было и в Польше, плохо обстояло дело с финансами, да и позиции ведущих держав внушали известные опасения.

Аккерманский договор произвел на Европу впечатление неприятное. Ведь Россия отныне развязала себе руки. Настораживало всех и то, что о греческих делах в Аккермане не было произнесено ни слова. Первым почуял неладное британский министр иностранных дел лорд Каннинг.

– В Аккермане русские продиктовали свою волю загнанному в угол Махмуду, – резюмировал Каннинг. – О Греции ж они промолчали, так как не пожелали пока ограничивать себя в этом деле какими-либо обязательствами. Но какими? Откуда царь Николай теперь нанесет нам удар, и когда?

В тот же день британскому послу в Петербурге полетела соответствующая шифровка. За англичанами зашевелились и другие.

Канцлер Священной Римской империи Меттерних был раздосадован не менее.

– Образ действий царя Николая в этом дипломатическом походе поразил меня в самое сердце! – высказал он своему министру иностранных дел фон Генцу. – Ничего не помню более вероломного со времен Наполеона!

– О, ваше сиятельство, я разделяю ваше возмущение! – энергично кивал головой белобрысый Генц. – Я не могу передать словами свою ненависть к русским. Они оторвали нас от союзной Англии!

Многоопытный Меттерних, заложив за спину руки, подошел к окну. Внизу за дубовыми ставнями нес воды мутный Дунай.

– Не это главное сейчас, – покачал он седой головой. – Естественный ход событий все равно вернет Лондон в наши объятия. Нам же следует попытаться вырвать из этого чудовищного альянса хотя бы Париж!

А Петербург готовил соседям все новые и новые сюрпризы. После многих совещаний было признано, что наиболее приемлемый вариант помощи Греции – это посылка в Эгейское море и к Дарданеллам боевой эскадры с одновременным крейсированием Черноморского флота у Босфора. Но и здесь было над чем подумать. Английский флот к этому времени насчитывал более ста тридцати линейных кораблей и две сотни фрегатов, не считая прочей мелочи. Российский флот только еще начинал приходить в себя после александровского правления. Но выбора не было, и Николай I передал указание Балтийский флот к плаванию готовить.

24 июня 1827 года оттуда последовал новый политический шаг. Российский посол в Лондоне князь Ливен, французский посол принц Полиньяк и британский министр виконт Дублей по настоянию Ливена подписали тройственный договор в защиту греческой независимости.

Особая статья этого договора гласила о том, что Турции дается всего месяц на заключение перемирия с греками. В противном случае союзники обязывались послать в Средиземное море свои эскадры, дабы воспрепятствовать дальнейшей переброске в Пелопоннес свежих египетских войск. И хотя Дублей с Полиньяком уговорили Ливена применительно к эскадрам употребить фразу «ограничиться наблюдением», главное было достигнуто.

Больше других перечитывал присланный документ французский король Карл Х.

Сын дофина Людовика, граф дʼАртуа (этот титул носил Карл до коронации) большую часть своей жизни провел в эмиграции, спасаясь от якобинской гильотины. После отречения Наполеона он вернулся во Францию, а после смерти своего старшего брата Людовика XVIII стал королем. В молодости будущий король отличался беспутством, но затем стал ревнителем самой строгой нравственности. Карла, по свидетельству современников, отличали изящные манеры, придворная элегантность и весьма ограниченный ум.