Его не волновало ничего, кроме своего предназначения, своей высшей цели.

Во снах кто-то говорил с ним. Голосом густым, чутким, как будто этот человек был ему если не отцом, то наставником, учителем, потому как всегда был прав и убедителен. Аластор, много лет никого не слушавший, счастливо внимал ему.

Как большинству верующих людей, ему было важно понимать, что есть некто, говорящий с ним, ведущий и направляющий его руку, не позволяющий отступить или передумать.

Аластор не собирался отступать. Ведь и Ханна поощряла его, и последователи его тоже не остались в стороне.

Юный сын кровельщика, во всем поддерживавший своего отца, первым вставшего на путь следования за Аластором, заговорил с Аластором как-то раз, подойдя к нему и нерешительно коснувшись его локтя. На бледном веснушчатом лице горели силой молодой убежденности яркие голубые глаза. Аластор внимал ему, не отрывая взгляда от глубины этих неестественных глаз.

Оказалось, что мальчишка видел в полях за городом Пака. Не того, которого изгнали из города. Если не кривить душой, а перед собой Аластор был честен, он и сам прекрасно знал, что тот Пак, живший в их городе много лет, никак не мог вернуться. Повешенные на дереве и впоследствии закопанные за стеной церковного кладбища, будь они даже мелкими и докучливыми бесами, не имели привычки бродить по городам и весям – во всяком случае, не в этом регионе. И хотя Аластор слышал, что где-то на континенте похороненные неподобающим образом частенько наводят страху на ближайшие города и села, на островах такого не случалось. Земля, пропитанная морской солью, не выпускала из себя никого.

Другого Пака – мальчик так старательно выделял это своим детским, еще не начавшим ломаться голосом, что Аластор не мог не обратить на это внимание.

– Что ты хочешь сказать? – уточнил Аластор.

Мальчишка вздрогнул, как будто не ожидал, что священник заговорит. Его зрачки затопили на какое-то мгновение радужку до предела. Аластор заметил, но не подал виду, что обратил на это внимание.

– Я видел, как он ел кролика, – быстро заговорил сын кровельщика. – Он был весь в крови, а наш Пак никого не ел, никогда. Не то чтобы он никогда не ел – ел, но он никогда не ел так, что руки по локоть в крови...

К ним быстрым шагом подошел его отец.

– Мистер Броуди, мой сын вам не докучает? – он дернул мальчишку за локоть.

– Нет, отнюдь, – ответил Аластор.

Теперь-то он мог позволить себе выбирать, с кем хочет говорить, а с кем не желает.

– Папа, – воодушевленно продолжил мальчишка, и вот на то, что он принес ему эту весть раньше, чем собственному отцу, Аластор обратил внимание, – я видел за городом Пака! Он меня не видел, а я видел. Он ел...

От затрещины у мальчика клацнули зубы. Он, больше удивленный, чем испуганный, снова открыл рот, но ничего не сказал. На волшебные голубые глаза навернулись густые обильные слезы, но он не заплакал. Из носа тонкой струйкой стекла кровь.

– Нельзя никого обманывать, – прорычал кровельщик. – Извинись перед мистером Броуди и скажи, что наврал ему.

– Но я... – прошептал мальчик.

– Извинись, – рука снова угрожающе поднялась, но Аластор перехватил её, смотря строго и осуждающе.

– Я не думаю, что твой сын лжет, Аллен.

– Он лжет, – агрессивно ответил кровельщик и уволок сына прочь.

Аластор задумчиво смотрел им вслед, заинтригованный и завороженный ярким и чистым цветом глаз мальчишки. У его отца, да и у матери, когда та была жива, глаза были совершенно другие: глубокие и темные, как горький шоколад, и такие же непроницаемые и матово поблескивающие.

Сны – или видения – требовали от него немногого. Жертвы. Но жертвы вполне понятной и обоснованной, открывающей путь в землю Истины: четверых неверных людей, четверых истинных бесов и четверых отрекшихся от своей греховной сути бесов.

И хотя первоначальной миссией Аластора было уничтожение тех самых бесов, чем он занимался уже не первый год, он мог с легкостью назвать шестнадцать имен жителей Сторноуэя и окрестностей, кто принесет свои жизни в жертву высшему предназначению.

Пусть не по своей воле, пусть кто-то из них будет сопротивляться, но все исполнится так, как завещано.

Следующие полгода Аластор провел в приготовлениях. Побывал на соседнем Норт-Уисте, в Портри и Пулу, доехал даже до далекого Туотта, но скоро вернулся, ошарашенный огромным количеством нежити, наводнившей Оркадские острова. Оттуда он привез немолодую уже женщину, слывшей в Оркаде знахаркой, лечившей все близлежащие острова. Ходили слухи, что возраст ее перевалил за вторую сотню, хотя на вид было не дать и пятидесяти.

В северной группе островов начались волнения, жгли дома тех, кто казался неугодным большинству (в каких-то районах большинством были люди, где-то – нечисть). Пламя недовольства подбиралось и к южной группе.

Аластор посулил ей счастливую и беззаботную жизнь, если она возьмется обучить своему мастерству нескольких сторноуэйцев, и она поехала, собрав свои пожитки, густо пахнущие травами и медом.

Через неделю ее дом сгорел, подожженный теми, кого Анстис лечила с самого детства. Они уехали достаточно далеко, когда знахарка вздрогнула и обняла себя за плечи тонкими сухими руками.

– Дом, – коротко пояснила она на удивленный взгляд Аластора.

Тот равнодушно кивнул и продолжил смотреть в окно поезда, мчащегося на запад. Шотландские поля мешались зеленым и сиреневым, желтым и оранжевым, и снова зеленым.

Цвели люпины.

Анстис тоже смотрела на цветы, поглаживая ладонью свой тюк. Весь путь до западного берега за поездом летели птицы, их клекот было слышно даже за перестуком колес.

В остальных городах Аластор был поскромнее: склады бумаг и старых книг при церквях были основной его целью. Все, чему требовалось подтверждение, он обнаружил с легкостью, еще больше утвердившей его в собственной правоте и Божественном Провидении.

Он вернулся к осени, и привез с собой бумаги, старую книгу из тех, которым самое место в музее или на костре, и немолодую ведьму, отрицавшую свою причастность к ведьмовским силам.

– Лекарь, – гордо представил ее Аластор своей пастве.

Троих учеников нашла на острове Анстис, и не было среди них ни одного из тех, кто следовал за Аластором.

Старшие дети, дочь и сын судьи МакГрафи, и вдовствующая после той же войны, с которой вернулся Аластор, кроткая Элсбет. Судья был против, сочтя лекарство недостойным занятием для своих детей, но те настояли. Видимо, чувствовали за собой что-то такое, что им очень хотелось развить. Рассматривали ли они втайне от родителей огоньки, теплящиеся в ладонях, забравшись в дальние комнаты, или дышали под водой, глядя друг на друга округлившимися глазами, но это нечто искало выхода и нашло в заботливых руках Анстис.

Бездетная Элсбет робко призналась, что всегда мечтала любить людей. Так и сказала – «любить», хотя в самом деле хотела сказать «лечить». Сказала – и густо зарделась. Ее Анстис увлекла за собой в свой новый дом первой.

Аластор наблюдал за ними с мрачным удовольствием. Его паства волновалась – считала странным его внезапный отъезд и возвращение в компании – осуждающе шептали они – настоящей ведьмы. Но в полный голос ничего не говорили.

Даже Ханна. Она спокойно смотрела на него в те моменты, когда находила время, чтобы оторваться от ползающего по полу сына, кивала и говорила, что все в порядке. Что он все делает правильно.

И хотя Аластор не нуждался в одобрении никого из ныне живущих, от этих слов ему становилось спокойнее на душе. Обычно он брал ребенка на руки, заглядывал ему в глаза, не видел в них ничего противоестественного и успокаивался еще больше. Кто бы мог подумать, что этот мальчишка принесет покой в его душу.

Одного он не замечал, а Ханна ему не говорила: слишком быстро растут зубы у недавно родившегося малыша, и слишком уж они острые. Нечеловечески острые.

Ханна не знала, как Аластор примет это известие. Она как-то сказала, что хотела бы уехать на континент, когда все это кончится, и жить там. И Аластор ответил довольно резко: поезжай.