- Не смей меня останавливать! – произнесла гневно. – Сама знаю, как мне поступить!

От подобной резкости Никита даже рот открыл от изумления. Ну конечно, ему не приходилось видеть её такой грубой, всегда была смиренной и сговорчивой, благоговейно в рот Илье и его друзьям заглядывала – так, кажется, писал муж в дневнике. А тут бунт на корабле! Как на неё не похоже! Но Марьяну уже понесло.

- Ты говоришь, это муж - мой и долг - мой! – набросилась на Никиту. – Сам слышал ведь, Илья не был моим! Не сомневаюсь, ты, как близкий друг, давно знаешь, что у него была другая, он считал её божеством и любил всем сердцем! Пусть она и хоронит! Я для него была всего лишь надоедливой полудурочкой, тупой и безмозглой простодырой! Пускай теперь более достойная по нём слёзы льёт и печалится, а меня уж - уволь! – закончила почти в истерике и, не дожидаясь от парня возражений, стремительно, почти бегом, заспешила от незадавшихся мужниных поминок.

О, как бы ей хотелось, чтобы она оказалась в прежней размеренной жизни, когда ещё не была замужем, когда мир иллюзий давал надежду и радость, когда жила себе преспокойно и почти ни о чём не тужила при своей хотя и строптивой, но заботливой бабушке.

Как ни удивительно, но после признания Радуги-Дождика на поминках Марьяна почувствовала некоторое облегчение, если не сказать освобождение, словно прошёл ураган с ливнем и градом, а потом засияло солнышко, согрев землю теплом. И правда на небе появилось солнышко. Или оно было с утра, просто Марьяна не замечала. Надо продолжать жить и радоваться тому, что видишь мир, утешаться каждым мгновением.

Она знала, что не поедет в их с Ильёй шикарно отделанную квартиру и вообще там не собирается жить, лучше будет, если отдаст её родителям мужа, пусть продают или подарят будущему внуку или внучке. А Марьяна вернётся в свою родную постаревшую «трёшку» хрущёвской постройки, перешедшую недавно от бабушки по наследству.

Именно туда она и направится. Илья собирался в ней сделать евроремонт, чтобы продать повыгоднее, ведь квартира находится в центре города. Однако, судя по всему, влюбившись в Радугу, позабыл о своих планах нанять рабочих.

Вот и хорошо, Марьяна ремонтом займётся сама, возможно, не своими руками, наймёт кого-нибудь из штукатуров-маляров. Не нужна ей евроотделка. Пусть будет всё по-простому, как говорят, дёшево, да мило - без навесных потолков, с бумажными скромными обоями.

А деньги у неё есть. Как ни странно, бабушка, кроме квартиры, оставила ей некоторую сумму в долларах, в которые переводила почти всю свою небольшую пенсию в последние пять лет. В то время как средства на жизнь ей давали дочь с зятем, называемым ею акулой капитализма.

Получалось, вопреки своим классовым убеждениям и несмотря на ультимативное игнорирование дочери за то, что без её согласия выскочила во второй раз замуж за неподходящего, по её мнению, мужа, перечисляемые ежемесячно ей «акулой» на сберкнижку деньги она исправно брала, считая их алиментами на внучку, которая, кстати, была не его, а первого супруга дочери, и к тому же совершеннолетней и последние два года даже замужней.

Ярая сторонница «сталинизма», Мария Филипповна никогда не была ни в какой партии. Работала усердно себе всю жизнь санитаркой в больнице, не числясь в активистах. Тем не менее, обладая острым язычком и язвительностью, могла на собрании коллектива ещё при советской власти выступить с обличительной речью или с места подать в адрес руководства больницы едкую реплику.

Не боялась также в разговоре со знакомыми или в семье называть коммунистов «куманистами», говорила открыто, что все они друг другу кумовья, связаны единой кормушкой - спецснабжением, лишь Ленин и Сталин боролись за справедливость.

В девяностые годы стала вдруг участвовать во многих митингах коммунистов, но в партию так и не вступила, поскольку перессорилась со всеми местными лидерами, требуя от них, говоря её словами, кристальной честности и самоотверженности на благо общего дела.

Вскоре старушку стали замечать в немногочисленной группе реставраторов «сталинизма». На митингах протеста и в честь Октябрьской революции Мария Филипповна цепко держала черно-белый портрет Сталина и осуждающе смотрела на прохожих, не желающих присоединиться и продолжить дело «вождя всех времён и народов».

«Жизнь – борьба, нужно постоянно бороться за справедливость и гуманизм!» - не раз Марьяна слышала от неё. И вообще за всё надо бороться. А ещё твердила бабушка нередко, что даже злейший враг Советского Союза Уинстон Черчилль признал величие Сталина, который «принял Россию с сохой, а оставил – с атомной бомбой». О миллионах расстрелянных и замученных в тюрьмах и лагерях людях в сталинские времена девушка перед ней и не заикалась.

Бабушка всё равно бы не согласилась с ней, принялась бы спорить, раскричалась бы, а потом стала пить таблетки, укоряя внучку в бесчувственности. Хотя такого с Марьяной ещё не случалось, а вот с её матерью – Натальей – частенько. Любая их встреча заканчивалась громким скандалом и требованием бабушки, чтобы дочь больше не ступала в их квартиру ни ногой.

Марьяна же никогда не решалась перечить бабушке, мысленно она могла поспорить, но наяву слушала, кивала безропотно головой и беспрекословно подчинялась, делала почти всё, о чём та просила.

Тем более ничего особенного от неё та и не требовала. На митинги и собрания с собой не таскала, боялась - как бы не задавили дитя в толпе - листовки на компьютере набирала сама, раздавала их тоже сама. В общем, в движение своё не вовлекала, даже домой никого из «соратников» не приводила.

Внучке нужно было лишь хорошо учиться, «как завещал великий Ленин», и вести скромный образ жизни по-сталински, что означало, по словам Марии Филипповны, без мещанской роскоши и моральной распущенности.

Впрочем, всё это ей давалось легко. Училась на пятёрки, в одежде не выделялась, да и как она могла выделиться, если всё покупала бабушка, лишь немногие вещи дарила мать, которая жила с мужем и младшими детьми-близнецами в загородном доме и приезжала навестить их только по праздникам да дням рождения.

С раннего возраста Марьяна привыкла, как говорится, держать себя в узде, скрывать переживания и не делиться ни с кем собственными печалями. Даже с самой близкой со школы подругой Ниной Черновой говорила о сокровенном для себя крайне редко. Чаще та делилась с ней тайнами души своей, а Марьяна с волнением внимала, успокаивала, переживала и бросалась помогать, когда требовалось и не требовалось. Таким же образом поступала со всеми другими людьми, кто пытался с ней откровенничать. Подруге не сильно-то это нравилось.

- Ты кидаешься на выручку кому попало, - возмутилась Нина как-то раз, - ты же не ангел и не «скорая помощь»! Все в классе пользуются твоей добротой и используют тебя, дурочку, когда им хочется.

Она даже ничуть не обиделась тогда на подружку. Чувствовала, что сказано было не со зла. И к тому же не видела ничего обидного в её словах, даже в «дурочке». Наоборот, считала, что Нина отмечает её готовность помогать другим как достоинство. А сердится лишь потому, что тревожится за неё, ведь Марьяне приходится тратить время и силы на выручку некоторых одноклассников, например, на контрольной, или писать за кого-то реферат.

После прочтения заметок мужа ей по-иному теперь открылся смысл того подружкиного высказывания. Значит, не только Илья считал её услужливой простодырой. Слёзы отчаяния навернулись на глаза и стали застилать перед ней всю видимость. Поднимаясь по лестнице на свой четвёртый этаж, она неловко споткнулась о ступеньки несколько раз. А когда открыла дверь квартиры, уже не сдерживаясь, заревела в три ручья.

- Бабуля, мой самый любимый и любящий человек!– заголосила, как только закрылась на ключ. – Только ты любила меня беззаветно! Лишь тебе я нужна была! Только тебе была небезразлична!

Подумалось, а ведь действительно так. Мама даже не приехала на девятины Ильи, чтобы поддержать и утешить её. Когда Марьяна сообщила ей о них, та принялась сетовать, что ужасно не любит похорон и поминок, они действуют на неё угнетающе, и, как некстати, ещё и близнецы заболели, но если дочь очень хочет, чтобы она приехала, то приедет.