Притча о поэте, слепом старике, толпе и весне Старик сидел на Невском в переходе, в ногах табличка: «я слепой – молю…» монеты две лежали в шляпе, вроде, — не удивишь холодную толпу… Поэт небритый брёл в толпе без цели, (где цель весной у ветреной души?), и вдруг старик… сомненья одолели: «коль денег нет, – хоть слово напиши…» И написал чего-то там, вдогонку старик грозил… Поэта след пропал, но звук знакомый сбил слепого с толку, — звенел в круг шляпы брошенный металл… Так день прошёл. Слепой наш настоящий — в дурмане счастья… всё-таки спросил коллегу (тоже тот ещё пропащий, дурил народ, а после жутко пил): «прочти записку… в буквах что за сила?…» Тот взял листок, поднёс его к лицу и прочитал: «ВЕСНА ДЛЯ ВАС ЯВИЛАСЬ! А Я СЛЕПОЙ. НЕ ВИЖУ Я ВЕСНУ». …Весна и вправду людям всё сказала, весной и вправду с л о в у благодать, поэт весной, как Моисей сначала, учить толпу способен сострадать. Я учился на Мойке
Я учился на Мойке в пространствах Капеллы, в ветрах, дувших с Дворцовой на Пушкинский дом. Проходными дворами утрами летели в заводь звучную стаи мальчишек гуртом. Вертикальные гаммы, усталые связки, ощущенье нуля в обертонном строю. Эти звуки-конфетки, как сладкие сказки, сочиняли причастность к музыке мою. Эти старые ноты в прямых Ленинграда струнах улиц, бренчащих под дробью дождей, созревали во мне, как цветы из рассады, в неподъёмный букет вдохновенных идей, где, безумствуя, юность плоды раскидала на промёрзшие годы трудов и бытья…… И сегодня я мнусь (как школяр подле зала, опоздав на распев…) у оград Бенуа… Невские миражи Петербуржец, бредущий устало, сквозь очки росчерк улиц дрожит, в проржавевшее всуе забрало ночь нацеживает миражи. Час Быка. Отмороженный ветер переулками влагу, как лёд, распыляет с Невы. Он в ответе здесь за всё, что, склоняясь, растёт. Зов реки, как моё безрассудство, волн свинец обратит в облака, что куда-то спешат, но сойдутся в невской бездне, где стынут века. Отойди, и потом всё сначала, иль в конец, или вдоль, поперек, всё равно, над тобой покрывало кто-то чуткой рукой приберёт. Улиц контуры слишком прямые, чтобы ложное смог обойти хитрый разум, – порой обходные к общей истине сводят пути. Свет в окне. Как наивное счастье, там прабабушкин фикус живёт. Город сумрака в лапах ненастья верит в сентиментальное всё. И осталось мне тоже поверить, всё как есть до конца полюбить, остальное – безбожная ересь, что клюют по утрам воробьи. Эти путы-прогулки у края, где нисходят с небес этажи, одиночества гордость смиряют с неизбежностью попросту жить… Мутация Мальчики пели в церковном хоре. К вере причастность ловя во вторе эха под сводом, в мерцанье свечек. День растворялся в тревожный вечер. Будет всё после: разруха, горе, боль, помешательство на раздоре братьев меж братьев… Всё будет после, после, где станешь зачем-то взрослым. Всё неминуемо канет в вечность. Всё позабудется. Бесчеловечно жаждать мутации гласа веры в мире, где звуки так липки, серы… Мальчики пели в церковном хоре. К вере причастность ловя во вторе эха под сводом… Дядя Ваня 1 Детство, двор-колодец, северный оскал неба хмурого над ленинградской жизнью. Дворник дядя Ваня, – это твой причал, чуть рассвет в окне, а ты уж рисовал чистоту метлой по камням, точно кистью. 2 Кто удержит неуемного птенца, как шаги утихнут утром на работу мамы ласковой и строгого отца? Мигом сдунет озорного сорванца в коммуналке душно-нищей несвободы. 3 Во дворе без солнца, будто на посту, нас встречал с обыденной в губах усмешкой дядя Ваня. Аккуратно под метлу сор сгребал он, вглядываясь там, в углу, в жизнь дворовую, где был он просто пешкой. 4 Но судьба готовила свой страшный ход: крик раздался как-то на рассвете раннем с чердака, где чёрный дядиванин кот терся преданно у висельника ног в вое дворничихи, жутком и прощальном… 5 Ваня, боль твоя, как жизнь вошла в петлю… Из войны, подлюги, боль, – гласила справка… — Миллионы безответных «почему» и сегодня, падая в глухую мглу, давят, вопрошая, как твоя удавка… |
