Из королевских пущ огромные запасы солёного мяса, лосины, дичи, оленины, набитых заранее, пустили по воде, с тем чтобы доставить провизию войску; возы также длинной вереницей тянули военные запасы, волоча их в королевский лагерь.

У границ тревога была особенно заметна – сюда всё собиралось и стекалось: одни – чтобы вторгнуться, когда пробьёт час, другие – чтобы возмездия не допустить, потому что неприятель огнём за огонь, мечём за меч платил. Тут каждый замок был вынужден отремонтироваться и вооружиться, чтобы на случай и с малой горсткой с большим мужеством мог защищаться.

Из городков и деревень население на повозках тащило своё имущество в крепости, теснилось под стены и за стены, оставляя деревеньки на милость Божью и не надеясь увидеть своих хат, поскольку неприятель шёл огнём, шёл мечём, а где железа не имел на ком притупить, головешку подбрасывал. Когда приходили, не остовалось ничего, только чёрная земля и серые пепелища.

По всем костёлам наказаны были молитвы, духовенство говорило, вдохновляя дух, женщины ломали руки, рыцарство благословляли на войну. Дети смотрели издали и смеялись блестящему оружию.

Хоть война против немецких рыцарей не была новостью для Польши, всегда этот чёрный крест на монашеском и рыцарском плаще пробуждал какую-то тревогу, ибо, воюя против тевтонцев, с христовым крестом не воевалось.

Имел также немецкий Орден в соседних странах много друзей, полубратьев и братьев-соучастников явных и тайных, которые сеяли как могли сомнения и пугали силой Ордена и Божьим возмездием за рыцарей Марии.

Говорили, что на сигнал из целой Европы тянется туда самое храброе рыцарство, а Польша с ним одна со своим не справится. Рим и империя были с Орденом и за Орденом. Жадные до добычи риттеры со всей Германии выезжали из своих бургов, стоящих на часах у дорог, торопясь на призыв великого магистра, надеясь на богатую добычу.

Их не обманывали ни индульгенциями, ни святостью крестовой войны, но гораздо более заманчивыми почестями и обещанием добычи.

Судьба Ордена интересовала всю Германию, так как не было уголка в ней, который бы туда не выслал кого-то из своих: брата, дядю, родственника.

На орденских переписях светились самые знаменитые имена: Лихтенштейны, Золлерны, Сайновы, Хацфельды, Салцбахи опекали наивысшие достоинства в Ордене. Земли, которые держал Орден, были немецкой колонией и добычей для будущих поселенцев, императорским и папским даром. Те, кто охранял свою собственность, казались нападающими, а нападавшие – жертвами.

Вестями об идолопоклонстве литовских, жемайтийских, более того! польских язычников кормили Европу, которая в те времена столько знала о тех странах, сколько сегодня. Ягайлу везде рисовали как язычника, а Витольда не отличали от татар, которых он у себя вербовал.

Орден медлил с решительной битвой и, может, отложил бы её до другого момента, ибо чувствовал, что она может решить его будущую судьбу; однако не меньшая тревога царила в лагере Ягайлы, потому что и здесь поражение тянуло за собой неопределённые последствия.

Германский мир, мечом прущий на восток, должен был столкнуться с защитниками славянских земель от наплыва германского племени; война должна была решить, захватят ли отряды завоевателей, переодетых в монахов, земли даже до Геродотовой белой темноты.

Недавно крещённый язычник боялся, как бы его не обвинили, что он воюет против христианства. Может, поэтому, и для прощения у Бога, для которого воевал с убеждением слуги, Ягайло по дороге был набожным, как всегда, или ещё более набожным.

Ехал король со двором из Нового Корчина на Стопницу в Слупу, как подобало на войне, не с очень громадным, всё-таки королевскому достоинству соответствующим, кортежем. В Короне он уже в это время не правил, сдав наместничество своей власти ксендзу Миколаю из Курова, архиепископу гнезненскому, сам став вождём и только солдатом… Таким образом, и двор состоял почти из одних рыцарских людей, за исключением господ писарей, капелланов и духовных, которые были нужны для богослужения, документов и писем, поскольку сам король, как известно, ни читать, ни писать не умел. И служило ему это хорошо, ведь когда его в этом упрекали, скромно объяснял, что знает только то о делах, что ему люди рассказывают, хотя знал обо всём лучше всех.

В Слупе у подножия горы двор, остановившись на ночь, розложился в городке и за ним лагерем, потому что королевский кортеж и хоругви, тянущиеся за ним, поместиться в домах не могли.

Уже известно в панском окружении, что на следующий день Ягайло пешим пойдёт на Лысую гору, как поклялся, и там день проведёт на молитвах.

А не раньше как сорок лет тому назад, та же самая Литва ещё монастырь и костёл этот разграбила! Сегодня приходилось молиться. Послали к монахам, чтобы они были готовы к богослужению.

Наступивший день обещался быть очень жарким; на рассвете двинулось всё, что сопровождало короля, и, кроме челяди, при лагере никто не остался.

Все шли за господином на Лысую гору. И это был торжественный вид, этой длинной процессии духовных и рыцарей, воинов и челяди, тянущихся пешком за священником, который указывал дорогу, читая молитвы и монотонно распевая с певчими богослужебные песни. Кто Ягайлы не видел в лицо и не знал, тот с уверенностью не принял бы его за короля, видя скромно идущего среди гораздо более богато одетых панов, которые его сопровождали.

Ягайло, в то время уже немолодой, не имел ни черт лица, ни фигуры, отличающихся величием. Видно в нём было что-то от воспитанника литовских пущ, привыкшего к лагерной жизни под чистым небом, отдыху в непогоду под дубами и проводящего целые месяцы в лесу, не заглядывая под крышу и не попробовав мягкого ложа.

Это был муж среднего роста, небольшой полноты, стройный и достаточно ловкий; голову имел маленькую, узкую, уже немного лысую, расположенную на длинной и жилистой шее; лицо тёмного цвета больше всего поражало чёрными глазами, маленькими, живыми, беспокойными и бегающими. Казалось, они исследуют каждого и хотят охватить всё.

По устам трудно было что-то прочесть, кроме мягкости и добродушия, которые просто не могли в резкий гнев и быстро перейти. В это время его уста были сжаты, глаза сверкали, жилы на висках раздувались, и король становился ужасным. Таким он бывал чаще всего на охоте и в кучке дворовых, а когда появлялся в народе, сдерживался и сыпал охотно золото, только бы мир выкупить. На этот торжественный день король, который зимой в простой овчине ходил, а на аудиенцию брал серый плащ, одел свою обычную серую бархатную богатую тунику, из-под которой был виден шёлковый тафтяной жупаник, с широким чёрным ремнём, обрамлённым, перетянутым коричневой шёлковой лентой. На ногах были надеты тёмные суконные чехчери, а в руке была шапочка, шитая золотом.

За ним для защиты от солнца Новек, панский слуга, нёс запасную соломенную шляпу, подшитую шёлком, с тем чтобы король надел её, когда захочет.

За королём длинным строем шли рыцари и паны, командующие, маршалки, казначеи, кравчие и великое множество придворных, слуг, должностных лиц, оруженосцев, челяди.

С обеих сторон дороги стояла толпа простолюдинов, мещанство из Слупы, крестьяне из окрестных деревень, бедняки со всего света с вытянутыми руками. Королю из калеты подавал горстями гроши казначей, а он собственноручно делил милостыню теснящемуся нищенству. Вся гора роилась народом.

Панский двор выглядел наполовину рыцарским, наполовину духовным, потому что в нём клириков и духовных было достаточно. Шляхта на этот день почти вся сложила тяжёлые доспехи, идя с саблями и мечами, с шапками вместо шлемов в руке, чтобы плечам и головам дать немного отдохнуть. И шли все в великом порядке, с процессией, ибо ксендз спереди нёс серебряный крест и одет был в стихарь и столу. На некотором расстоянии из костёла вышло всё духовенство в сторону короля и ударили в колокола. Были принесены церковные хоругви и те реликвии, которые Литва увезти не могла. Встретивший их король, став на одно колено, поцеловал, и толпы потянулись непосредственно к костёлу. До захода солнца он стоял потом на коленях на подстилке, молясь и по-прежнему раздавая милостыню, а здание, едва могущее вместить панский двор, было обложено до мрака.