Он с грустью замолчал.

– Святой службы не нужно стыдиться, – добавил священник, – она, наверняка, лучше, чем та, что на коне и в доспехах, с высокомерием в сердце и кровью на руках. Та кровь, которой ты свои руки испачкал из любви ко мне, не пятно, по крайней мере, и на душу ни ложится.

Брат посмотрел на него и из груди его вырвался второй вздох.

– Отец мой, в госпитале приглашают к столу. Я вас поведу, подам руку, посажу: вам необходимо подкрепиться.

– Целый день у меня во рту, кроме воды, ничего не было, – сказал священник. – Но я накануне хотел попоститься…

– Так и солнце уже зашло, – добавил, подавая руку, Франк. – Пойдёмте!

Таким образом, вышли они из госпитальных палат. Неподалёку не более чем в нескольких десятках шагов была трапезная инфирмерии.

Орденский стол рыцарей и братьев, согласно их уставу, был очень скромным, только в инфирмерии был больше и лучше, его было можно подать больным, гостям, паломникам, пришельцам, старым и тем, кто любил удобства. Сюда часто и здоровый просился, чтобы поесть повкусней и побольше, ибо в инфирмерии хватало всего: короли и князья здесь могли есть…

Трапезная была длинная, как все палаты, сводчатая, а огромный стол на кривых ножках, постановленный вдоль, занимал её середину. С одной стороны её освещали узкие окна, выходящие во двор, с другой стояли шкафы, столы для посуды и было ставнями снабжённое отверстие, через которое подавали миски из рядом находящейся кухни.

На противоположной входу стене, на поставце, выступающем из стены, стояла деревянная статуэтка св. Марии, окрашенная и позолоченная, а пониже находилась подобная фигурка св. Иоанна. Позолоченные также ленты, обмотанные вокруг них, содержали соответствующий текст.

Слева между окнами небольшой амвон раньше служил лектору и в обеденное время на нём читались Священное Писание и легенды. Теперь же в инфирмерии, кроме благословений и молитв, больше ничего читать было непривычно. Ещё незажённые подсвечники были поставлены у стен. Они были сделаны из оленьих рогов и имели приготовленные свечи, вставленные в них.

Когда старичок вошёл на порог, трапезная уже была полна, а крутилось в ней столько и таких разных людей, что сначала, как бы слегка испуганный, он остановился у двери. До еды ещё время не подошло, а так как старик не мог стоять, брат усадил его на скамью неподалёку от двери, ибо идти дальше уговорить не мог. Глаза всех обратились сразу с интересом на убогого путника.

И он также, по правде говоря, имел бы что рассматривать, если бы был заинтересован в этой разноцветной собранной дружине.

У стола уже сидело несколько орденских рыцарей: один старый и дряхлый, второй был калекой без руки, у третьего чрезмерная тучность стала болезнью и ему предписывался отдых. Были ещё двое, которые, возможно, сделались больными, чтобы лучше поесть за глаза. Кроме монахов, было много путешественников, видно, из рыцарских кортежей прибывших князей и баронов; были и клирики, и различные писари, и посыльные из Германии, и горожане. Хотя, вроде бы тихо вёлся разговор, а шум стоял такой, как будто шумел поток воды. А этот шум иногда нарушался смехом, сравнимым с камнем, разбивающим волну.

Тот толстый рыцарь, хотя никто ещё не ел, достал с пояса нож и отрезал крупные куски от буханки лежащего перед ним хлеба, намазывал их маслом и жадно пожирал. И так был занят этим делом, что не заметил как на него со всех сторон обратились взгляды, потому что он уже одолел половину буханки и мог смело проглотить целую, судя по жадности, с какой он угощался.

Ксендз с больной ногой, не смешиваясь с другими гостями, опираясь на белый посох, уселся сбоку на лавку и ждал пока принесут миску.

Брат-лазарит стоял рядом с ним, чтобы подать ему руку. Затем один из рыцарей высокой фигуры, худой и бледный, приблизился к сидящему, о чём-то поговорил с лазаритом и, вероятно, не узнав, чего хотел, спросил старца:

– Откуда тебя Бог ведёт?

– Из Силезской земли.

– Добрая земля! – ответил рыцарь. – Она родит доблестных дворян, которых здесь у нас достаточно, только её захватило польское племя… потому что там этого ещё хватает…

Старец поднял голову.

– По-Божьему, одно племя не лучше другого; все мы христиане, кровью Спасителя искуплены.

Рыцарь пожал плечами.

– Являются ли они христианами, в этом я сомневаюсь, – добавил он, – а что здесь на польской земле своей короля грязного язычника имеют, в этом я уверен. Но скоро мы ему рога выдернем.

Не ответил ничего ксендз.

– Что же вы в дороге слышали? Ведь вы должны были идти через его край.

– А что я мог слышать, от костёла до костёла идя и по дороге молясь? – говорил старичок. – В костёлах – колокола, а по дороге – солнце, пыль и грозы встречал я.

– Всё-таки там, я слышал, всерьёз на войну с нами собираются?

– Мне о мире говорили, – отпарировал ксендз.

– Пусть нас Бог от него убережёт! – резко крикнул рыцарь. – Во сто крат лучше война, чем такой мир, какой мы имеем, во время которого мы должны быть в броне, а днём и ночью бодрствовать… Однажды с этими разбойниками нужно покончить.

И этими словами не склонил он старичка к разговору; затем все задвигались, потому что были принесены миски с рыбой, а запах имбиря и шафрана наполнил комнату. Затем нетерпеливо были заняты места, а кто мог, сел ближе к миске. Среди шума была прочитана Bénédicité. Старичок смиренно расположился в сером конце.

Брат-лазарит остался здесь и присел на лавку, чтобы сопровождать ксендза, когда он поест. Ели спешно и в молчании, потом начали осматриваться вокруг себя. Один из старых рыцарей, который не владел раненой в бою рукой, подсел позже к пилигриму, с интересом глядя на него. Это был человек худой, с вытянутым лицом, впалыми щеками, большими глазами, со скудной растительностью на подбородке, а когда зубы ели, челюсти западали так необычно, что придавало его чертам издевательское и неприятное выражение.

Он осматривал старичка очень внимательно, а когда съели рыбу и были принесены вторые блюда, подтолкнул его, всматриваясь, и спросил:

– Где-то я вас видел?

– Возможно, – ответил старик, – я много по свету ходил, в разных местах бывал; но не помню…

– И я нет… – молвил воин, потерев лоб, – а клянусь, что где-то мы встречались, и это не тут, на нашей земле, а на чужой.

– Бывали вы где-нибудь раньше? – спросил старик спокойно.

– Много в Германии, Чехии, в Лужицах, Шлуцке, Польше, Литве и Руси, и даже на Рейна, у швабов и франконов.

– В Силезия моя отчизна, – ответил священник.

Рыцарь по-прежнему всматривался и думал, оперевшись на локти, искал, видимо, чего-то в памяти.

– Не бывали вы когда-нибудь с Витольдом у нас?

– Нет, – изрёк ксендз, – на его дворе я никогда не гостил.

– А на Ягайловом? – подхватил вояка.

Ксендз на мгновение замолчал.

– В молодости, много лет тому назад, я писарем был при епископе краковском, когда другого недоставало.

Рыцарь закусил губу.

– Видите, так мы наверняка на каком-нибудь съезде для переговоров встретиться должны были. Но теперь вы им не служите?

– Я Богу служу, и больше никому, – сказал старичок.

Рыцарь задумчиво начал смотреть в миску и молчал какое-то время, но иногда поглядывал на старичка.

– Это удивительно! Вы же как раз в то время, когда мы собираемся на войну с Ягайлой, прибыли сюда…

– Какое дело мне до войны? – молвил старик. – Я не воин… кроме Христова.

– Ведь вас легко заподозрить. Вы же сюда подглядывать за нами пришли? – пробормотал рыцарь.

Удивлённый старик посмотрел на него и рассмеялся.

– Я ксендз…

– А мы сами монахи, – ответил тоже со смехом крестоносец, – всё-таки, когда нужно, пускаемся на разведку. Я также не раз переодетым на королевском дворе у чехов гостил.

– Ваш орден – свободный, – сказал ксендз, – сегодня скорее солдатами, нежели монахами вы можете называться.

– Как это – сегодня? – подхватил крестоносец. – Разве что-то у нас изменилось?