– Тут, в замке!

– Тут? Брат? Кто же сказал, что он мой брат?

– Он сам.

Носкова замолкла.

– Удивительна Божья воля!

– Так удивительна и для Ордена благоприятна. Бог как бы намеренно его прислал для безопасности вашей поездки. Да будет Ему благодарность. Примите старика как брата, но молчите перед ним, как перед чужим: он ничего знать не должен ни о письмах, ни о вашем посольстве. Офке закройте уста.

– Девушка умная, для неё достаточно полуслова: не бойтесь.

– Пришлю его сюда, но делайте, кабы вы даже не знали о нём и не говорили ни о чём со мной.

Казначей положил пальцы на уста.

– Вы являетесь его сестрой, – добавил он, – а вместе с тем и сестрой в Ордене, а кто вступил в нашу семью, тот другой не имеет…

Носкова склонила голову. Взволнованно проводила до двери Мерхейма, который, шепнув ещё несколько слов, исчез на тёмной лестнице каменицы.

В комнате уже был сумрак и двое слуг вошли с зажжёнными свечами.

Носкова, вернувшись от двери, упала на стул и неподвижно сидела, подперев голову рукой. Тихо было вокруг, только отдалённый голос Офки, которая наверху напевала какую-то песенку, штурмую сундуки и уже готовясь в дорогу, доходил заглушённо до ушек вдовы.

Воспоминание об этом почти неизвестном брате вызвало всю череду давно присыпанных могильной землёй памяток о семье и доме.

Она сидела, погружённая в них, когда в коридоре шелест и шаги объявили чьё-то прибытие. Замковый кнехт отворил дверь и впустил старца в потрёпанном одеянии, идущего с посохом. Его рука у входа сразу искала кропильницу, в каковых в те времена ни в одном доме недостатка не было, перекрестился. Его удивлённые глаза бегали по великолепному интерьеру, он ступал со страхом, чувствовал, что его убожество, по-видимому, странно выделяется на фоне этих богатств.

Носкова медленно вышла к нему и молча взглянула. Лицо старца пробудило в ней давно стёртое воспоминание отцовских черт. Она вся встрепенулась, как будто увидела призрак, возникший из могилы.

Ксендз опёрся на свой посох и, казалось, не смел вымолвить ни слова.

Он уставился в лицо хозяйки.

– Барбара, – сказал он глухим голосом, – ребёнком тебя помню… ты меня не можешь… я брат Ян из Забора. Помнишь Забор, нашу усадьбу… отца?…

Его голос ослаб. Носкова, долго смотря, всё сильнее тронутая, заревела сильным женским плачем и бросилась к его ногам. Ксендз положил свои дрожащие руки ей на плечи и, целуя её в голову, также плакал.

В эту немую сцену вошла, напевая, а скорее вбежала, Офка и, видя мать на коленях при незнакомом старце, остановилась, как окаменелая. Она не могла понять ни что произошло, ни кто был этот человек, который не имел монашеской одежды на себе и выглядел как нищий.

Затем мать скорее почувствовала её, чем увидела, и возгласила:

– Офка! Дядя твой! Брат мой! Встань на колени, пусть благословит тебя.

Старичок немного обернулся и, увидев девушку, ещё смеющуюся от радости, которая не успела исчезнуть с её лица, улыбнулся добродушно и ласково.

– Бог Авраама и Иакова пусть вас благославит и будет с вами во веки веков. Аминь!

Очарование голоса проникло в сердце легкомысленной девушки и она с нежностью припала к руке старца.

– Идите, идите, – отозвалась Носкова, поднимаясь и беря под руку ксендза Яна, – вам следует малость отдохнуть, это видно по вашему лицу.

Старичок улыбнулся.

– Пешком до Мальборга, к Матери Божьей иду, из нашей Силезии… за милостыней, – начал он говорить, усевшись. – Даже до порогов костёла ангел-хранитель меня вёл. Меня принимали в монастырях, ночевал в домах приходских священников, люди кормили хорошо, давали непрошенную милостыню. Так дотащился я даже до ворот. Там меня встретило несчастье. Лошадь мне ногу придавила, однако же я был гостеприимно принят…

– А! В Мальборге, – воскликнула Носкова, – паломникам только отдыхать и использовать их.

Старичок не отрицал.

– Добрые были, милосердные, – говорил он далее, – пока злой дух им не нашептал, что я могу быть шпионом из Польши.

Вдова побледнела.

– Ежели бы не Божье милосердие, был бы я выдан на пытки.

Офка вскрикнула от возмущения и страха.

– Время войны – страшный для людей час, – продолжал старичок спокойно. – Они невинны, скорее я виноват, что письма и доказательств не имел… как будто в мирное время. Однако Бог хотел защитить слугу своего: нашёлся в госпитале юноша, который свидетельствовал за меня; я ссылался и на вас, дорогая сестра. Прислали меня сюда и я только благодарен им, виноватым, что вас могу видеть и благословить.

Рассказ ксендза заставил женщину замолчать.

– Всё это как сон перед очами моими, – начала говорить Носкова, – какая же это удача для меня!

Старичок со страхом обвёл глазами богатую квартиру, а потом его взгляд упал на собственную невзрачную одежду.

– Я вижу, Бог вас в земных дарах благословил, – промолвил он медленно, – я и не стремился к ним. А ваш муж?

– Я давно уже овдовела, – тихо отозвалась женщина, – я сиротой осталась с этим ребёнком, но Бог заботился о нас.

Так начала она разговор, к которому Офка, любопытная ко всему, прислушивалась, нахмурив лоб. Этот старец, такой убогий и истощённый, привлекал её как загадка, которой она не могла постичь. Она всматривалась и прислушивалась к нему с восхищением и тревогой. Легкомысленное создание, она чувствовала себя первый раз в жизни побеждённой, запуганной какой-то силой, которую не понимала. Она хотела уйти и не могла. А когда старичок начал потихоньку рассказывать о себе и своей жизни, уселась у его ног, лишь бы не пропустить ни слова.

Так прошёл вечер. После ужина подготовили скромную комнату, потому что другой он принять не хотел, потом обе женщины проводили его в гостиную. Ксендз Ян просил о жёстком ложе, о простом покрывале, и ничего больше. Должны были снять постельное бельё и сдвинуть занавес.

Офка сама прислуживала, молчащая, а мать не могла надивиться её послушанию и скромности. Когда женщины выходили из маленькой комнатки, ксендз Ян на жёстком полу стоял на коленях в молитве.

– Мама, – шепнула Офка на ухо вдове, – мне так кажется, будто св. Франциск пришёл к нам в гости. Я ему не доверяю, он готов ночью на небо улететь! Это святой человек, но я его боюсь. Холодно мне, когда смотрю на него; кажется мне, что он читает в моей душе и знает все грешные мысли мои.

Ещё продолжались видимые переговоры вокруг мира с крестоносцами, Ягайло медлил с бросанием последнего жребия, тревожась не столько силы Ордена, как его интриг и опеки короля Сигизмунда, а так же объявлением войны с венгерских границ. В самом деле, Сигизмунд сказал тихо, что войну объявит, но её не начнёт, и, несмотря на это, старался Витольда оттащить на свою сторону и отвлечь от примерения с Ягайлой.

Можно ли было так верить двойной политике? Никто не сомневался, что война, и война кровавая и решительная, должна разразиться.

Во всей стране готовились к ней и стягивались под хоругви. Всё рыцарство или уже на конях сидело, или готовилось выйти из домов. Множество даже тех, которые за границей счастья или рыцарской науки искали, и те, которым там хорошо жилось, бросали при дворах должности, приобретённое имущество и с людом к дому спешили.

Везде можно было почувствовать и увидеть грядущую войну. Сельскими дорогами и трактами, лесными тропками шли рыцари и наёмние полки, роты и отряды, таща за собой обозы, оруженосцев и необходимое простонародье.

На реках привели в порядок броды, приготовили мосты, а в пущах, где дорог не бывало, только тропинки, извилистые и тесные, приведённые толпы валили стволы старых деревьев и засеками сталкивали их по сторонам, делая новую дорогу для королевских войск. Везде двигался народ, собиралось шумное дворянство, а перед хатами и усадьбами стояли грустные женщины со сложенными руками или прижимали детей, думая, что война принесёт, смотря на леса, последнее далёкое убежища. Кое-где по утрам и лунными ночами спешил люд с собранным урожаем, дабы зерно скорее упрятать в броги; потому что, куда солдат и конь голодный пришли, а хоругвь остановилась на привал или на ночлег, уже потом нечего было искать в поле. Крутились послы и курьеры, высланные на разведку за информацией на границу, а по пограничным крепостям у крестоносцев бдительность была великая, поскольку шпионов ловили постоянно. И не новостью было в поле на дубе увидеть повешенного человека либо свежую могилу на распутье, покрытую слоем веток.