- Привел бы жену на храмовый суд, - пожал плечами Алан.
Март поворошил ногой багровые листья.
- Не все хотят выносить сор из дому... - задумчиво сказал он. - Так вот. Баронесса, говорят, принялась шляться по улицам, как неприкаянная. Ну и дошлялась. Выловила младенца-нелюдя из канавы, а в храм не понесла - материнские чувства взыграли. Обласкала его и потащила домой. Домашние, понятно, ее безумие терпеть больше не стали. Сообщили в храм. Да и повитуха, принимавшая роды у булочницы, помаялась несколько часов со своим золотом и побежала каяться. Я стражей отрядил, храмовника с ними отправил... Да только баронессы дома и след простыл, ушла у наших из-под носа. А теперь сам знаешь, что творится...
Алан кивнул.
- Стражи ищут, - продолжил старший храмовник. - Но я хочу подстраховаться. Ты ведь сможешь найти нелюдя?
- Теоретически - да.
- Вот и замечательно! - просиял Март, однако быстро посерьезнел: - Слушай. Баронесса молода, стройна, темноволоса... - тут старший храмовник осекся. - Хотя... Тебе это ни к чему. Важно другое. Убежища ей искать негде. Из родни отец был, барон Арисский, да умер. Кстати, бедный был барон. В съемной каморке на чердаке больше полувека прожил. Мужнина родня ее прятать не станет. Эту безумную разве только в Феминийской Обители и приютят. Но Обитель-то в горах, а баронесса в го-ороде, - Март удовлетворенно рассмеялся. А после задумчиво вздохнул: - Эти женщины - проклятье похлеще Балиорова! Высокородные особенно. Говорят же: обучи бабу грамоте - бед не оберешься! Простые прачки да кухарки живут себе тихо, глядишь - не нарадуешься. А этим графиням да баронессам все права какие-то давай, справедливость... Слова Балиора, им, видишь ли, не угодны! Феминийки... - с особым отвращением процедил старший храмовник. - А Обитель их - рассадник заразы в головах! Сравнять бы ее с землей, поглядел бы я, куда эти сирые да обиженные от мужей бегать стали!
- Обитель под защитой Феминии, - бесстрастно напомнил Алан.
- Знаю, - мотнул головой Март. - Зло принесенное в Обитель вернется к принесшему. Остается лишь надеяться, что когда-нибудь слово Балиора станет превыше других слов и там! - Старший храмовник решительно встал. - Заговорились. Пора. Я надеюсь на тебя, Алан.
* * *
... Но взглянул однажды Балиор на землю и увидел, что сделалось там без его ведома. Люди, венчавшие все сотворенное им, пали ниже зверей. С помощью огня они научились ковать оружие и стали убивать друг друга. Огнем они выжигали вековые леса под пашни и пастбища. Огнем они превращали в угли и пепел дома неугодных соседей своих. Огню они предавали тех, кто нарушил заведенные правила.
И пришел он в ярость. Богиню Феминию, жену свою, он изгнал навеки, наказав за своеволие. Но не в силах был разгневанный бог отобрать то, что раз даровано людям. И тогда покарал Балиор женщин - земных подобий Феминии: до скончания времен приказал им служить мужчинам и хранить очаг, что когда-то посмели затеплить.
Откровения Балиора.
* * *
Алан шел по грязным осенним улицам и слушал свои ощущения. От земли тянуло холодом, плотным, основательным, от луж веяло зыбким морозцем. Камень большинства домов холоден был лишь снаружи, изнутри его согревал огонь очага. Но были и те жилища, что походили на ледяные шкатулки, скрывавшие внутри лишь бусины человеческого тепла. Дрова для их обитателей - слишком дорогое удовольствие.
По улицам текли потоки людей - старший храмовник запретил разгонять их по домам: если крепостные стены стали клеткой, а стражи могут перевернуть дом вверх дном, надо оставить право хотя бы на этот осколок обычной жизни. Беглянка, конечно, может скрыться в толпе, но если такой фокус удастся со стражами, то с Аланом - нет.
... Говорят, есть такая штука - калейдоскоп. Если смотреть в него и вращать какие-то детали, увидишь нескончаемое множество затейливых узоров всех цветов радуги. Наверное, эти потоки людей можно сравнить с калейдоскопом или с радугой: неповторимые оттенки тепла и холода, их смешение и сочетание, яркие вспышки и тусклое излучение...
Алан никогда не видел калейдоскопа. И радуги тоже.
Он был нелюдем. А нелюди рождаются без глаз.
Балиор лишает этих существ человеческого зрения, даруя им другое, более совершенное.
Когда-то нелюди были посланы на землю в помощь храмовникам. Человеку сложно быть беспристрастным, человеку трудно отличить правду и истину от лжи и заблуждения, когда он видит лишь вещи, явления и других людей. Даже если этот человек - слуга Балиора. А значит, невозможен и справедливый храмовый суд как воплощение божественной справедливости.
Нелюдь же чувствует не только тепло и холод, а эмоции и чувства людей, в тепле и холоде выраженные. Но, несмотря на очевидную пользу и благословение свыше, этих существ боятся, часто - ненавидят.
Алан слышал, что рядом с ним людьми овладевает ощущение безвозвратной утраты чего-то важного, ценного. А еще чувствуют при этом неудобство, неуверенность, страх, доходит порой до слепого ужаса. Алан знал: так бывает из-за того, что он тянет в себя человеческое тепло, а потому старался делать это незаметней. Но совсем не делать не мог. Человеческое тепло - пища, воздух нелюдя, без которых ему не выжить.
Бурлящая людская река разбивалась перед идущим навстречу Аланом на два жмущихся к стенам домов ручейка. Он был похож на них: серый плащ с накинутым на голову капюшоном (сколько еще горожан, поежившись от холода, надели сегодня такие?), тело вполне человеческое (и отличий-то лишь худощавость да рост чуть выше среднего). Вот только на месте глаз - повязка. И нет ни трости, ни поводыря, ни осторожности в движениях, какая бывает у слепцов. Но люди не заметили бы и этого, не будь особо чутья, не будь необъяснимого страха, заставлявшего их поднимать головы и присматриваться к его источнику.
Впрочем, люди не зря боялись...
Глупая, глупая баронесса! На что она надеялась? Разве она не слышала историй, которыми сызмальства пугают детей? Историй о том, как нелюди высасывают из человека все тепло без остатка, оставляя лишь холодное безжизненное тело. Как и все ужасные истории, эта правдива лишь наполовину: взрослый, умеющий себя контролировать нелюдь никогда не поступит так; но вот ребенку, живущему лишь сиюминутными влечениями, ничего не стоит «выпить до дна» свою кормилицу или храмовника-воспитателя.
Алан свернул в подворотню, прочь от радужного потока, пропитанного боязливым морозцем. Улочки здесь были совсем узкие: двоим только боком разминуться. Влажные каменные стены домов нависали, давили с обеих сторон и пропускали, пропускали наружу человеческое тепло.
В доме по левую руку дряхлый полузрячий старичок кричал на единственную дочь, безответную, уставшую от жизни старую деву. А в доме по правую руку свирепый муж в приступе белой горячки гонял жену по тесной комнатенке на глазах у забившихся в угол детей.
