Если местные бьют проходящую рыбу с мостков и лодок деревянными и костяными острогами, почти не нанося ущерба экосистеме водоема, то русские вытащили привезенные с собой из будущего сети из искусственного волокна и устроили лососю настоящее истребление. Сперва маленькая кожаная лодка, раньше принадлежавшая африканкам, завозила сеть подальше в реку, выставляя ее поперек течения, потом, когда перед препятствием начинала скапливаться рыба, лодка совершала полукруг, возвращаясь к исходному месту. При этом в ловушке оказывалась тонна или две бьющейся рыбы в красном брачном наряде, после чего сеть начинали вытягивать всем племенем.
В дело пошли даже плененные женщины клана Волка, которые добровольно, без всякого принуждения со стороны русских вождей или подчиненных им дикарок, включились в процесс, по-русски именуемый путиной. Наверное, это по имени их обожаемого президента, который и придумал эту народную забаву. Эти несчастные женщины, оболваненные идеями гендерного превосходства, которое им вдалбливали эти отсталые русские, предпочли за счастье работать ради мужского благополучия до седьмого пота. Но если бы работать пришлось только им... Меня, как всех остальных наших французов, оставшиеся с нами русские вожди тоже принудили заниматься этим грязным и тяжелым трудом.
Дело в том, что после того как рыба была вытащена на берег, ее грузили на русский пикап, именуемый УАЗ, и везли наверх к мастерским и прочим сооружениям, где под навесами* были установлены грубо сколоченные дощатые столы. На этих столах дикарки, специально отобранные за послушание и сообразительность, партиями по два десятка человек, потрошили, отделяли икру, чистили и пластали на две половины красную рыбу.
Примечание авторов: * бывший склад-навес непросушенных пиломатериалов, предназначенных для стройки Большого Дома.
Вычищенных и разрезанных на две половины лососей девушки помоложе относили в отапливаемый сарай и развешивали там, в ужасной жаре, похожей на жар финской бани, на длинных веревках, протянутых из конца в конец этого сооружения. Как мне сказали, в этом сарае Петрович раньше сушил доски и брусья, предназначенные для стройки Большого Дома, а также собранные детьми по осенней поре грибы, а теперь вот он пригодился для высушивания рыбы. И все бы хорошо, но только и меня тоже сочли годной для того, чтобы чистить и потрошить рыбу.
И теперь я, посменно с еще двумя партиями несчастных, стою, согнувшись над дощатым столом, и совершаю однообразные движения ножом, превращая прекрасных серебристо-красных рыбин в пригодный для длительного хранения пищевой продукт. Пока длится моя двухчасовая смена, у меня ужасно затекает спина, замерзают руки и я все время боюсь, что по неловкости вместо рыбины я полосну отточенным лезвием себя по ладони. Едва мы справляемся с одной партией рыбы, нам приносят новую, как будто эти сумасшедшие русские решили переловить всех лососей в Гаронне. Я, конечно, понимаю, что то, что мы взяли, это капля в море и никак не отразится на воспроизводстве этой рыбы, но воображение оказывается сильнее моего разума. Тяжелый труд в холоде и сырости, однообразное питание, состоящее из одной только жареной, вареной и печеной красной рыбы, а также безнадежно подчиненное положение под властью этих русских сковали во мне все мыслительные процессы, превратив мое тело в автомат для чистки рыбы.
Словом, сильнейший приступ осознания своего одиночества и униженности вновь заставил меня упасть в темную пучину тоски. Сила несокрушимых обстоятельств, отсутствие надежды и внутренние противоречия давили на меня и прогибали мою волю, и они же будили в душе смутное желание кому-то довериться, поплакаться на свою горькую долю... Что это? Ведь так не должно быть со мной. Такое желание - удел бестолковых клуш, алчущих 'сильного мужского плеча'... Это сводит меня с ума одиночество и непонимание со стороны общества, среди которого я вынуждена находиться. Вот бы у меня завелся Друг... Или просто тот, кто выслушает меня, пожалеет... Тьфу ты, что это опять за сопли? Да неужели это мои собственные мысли? Не стыдно ли феминистке рассуждать подобным образом? Наверное, стыдно, но я ничего не могу с собой поделать. И вообще, если задуматься, то был ли у меня вообще когда-либо настоящий друг? Ну, я имею в виду - тот, кому можно доверить самые сокровенные мысли и сомнения, кто всегда поймет и утешит... Увы, задав себе этот вопрос, я с горечью ответила, что нет, мне не посчастливилось иметь такого друга. Были приятельницы, коллеги, соратницы, но ощущать на своем плече руку сочувствия, понимания и поддержки мне не доводилось. Но почему, почему я не страдала от этого так, как страдаю сейчас? Собственно, в Европе дружба не входила в разряд главных ценностей. Такой необходимости не было. Там каждый был сам по себе, наши интересы защищало государство, мы пребывали в достатке, неге и довольстве, и такая роскошь, как человеческая дружба, просто ушла на задворки общества за ненужностью. Исподволь в нас культивировалось мнение, что мы сильные и самодостаточные, и что показывать свою слабость - дурной тон. Но вот в этом обществе, в котором я живу сейчас - примитивном и бесхитростном по своей сути - потребность в близкой душе настойчиво сверлит мой разум, одновременно наполняя его отчаянием, ибо среди тех людей, что окружают меня (неважно, хорошие они или плохие) нет того, кто мог бы заполнить зияющую нишу в моей душе... Я знаю это точно. И оттого так серо и уныло выглядит для меня действительность, оттого грызет меня мучительная тоска и так отчетливо рвется наружу все то, что я так успешно глушила в себе долгие годы - все мои внутренние драмы и давно побежденные комплексы, все страхи и сомнения... Все это восстает из небытия и обретает очертания - словно убитые демоны воскресли и идут в атаку на мою несчастную душу...
И вот вчера ночью, когда мне привычно не спалось, я вышла на улицу. Я часто совершала небольшие ночные прогулки - они немного облегчали мое состояние, вне зависимости оттого, какая на дворе погода. Вчера к вечеру развиднелось и я смотрела на огромные пушистые звезды в бархатно-черном небе и старалась ни о чем не думать, а только лишь наслаждаться красотой и величием этой первозданной природы. Несмотря на ясную погоду, было очень холодно, в лужах нежно похрустывал ледок, и я накинула на плечи предусмотрительно взятую с собой самодельную куртку, сшитую из оленьей шкуры. Очень толстая, грубая и тяжелая, но очень хорошая защита от холода. Звездное небо над головой навевало мысли о вечности... Оно действительно умиротворяло. Но я знала, что завтра, при свете дна, тоска и беспокойство вновь оживут в моей душе.
Я присела на бревно, заменяющее нам скамейку. Идти в выделенную нам комнату на первом этаже Большого дома не хотелось. Все мои соседки-француженки спали, утомленные дневными хлопотами. Разумеется, за исключением Патриции, считавшейся замужней женщиной и жившей с Роландом вдвоем в такой же комнате, какая нам была выделена на пятнадцать человек с нарами в четыре яруса. Еще один способ подстрекнуть нас к предписанной гендерной роли - мол, делайте как вам скажут, и у вас на двоих с вашим мужчиной будет прекрасная отдельная комната.
Но так или иначе, никому до меня не было дела, и можно было позволить себе роскошь побыть самой собой... Это значило - отдаться чувствам. Выразить их сполна сейчас, без свидетелей - и завтрашний деть будет немного легче...
Я сидела на бревне и из моих глаз катились слезы. Я исступленно, с полной отдачей и наслаждением жалела себя. Я оплакивала свою судьбу, свои надежды, свое будущее - этот безмолвный плач был торжественным гимном моему одиночеству - и постепенно словно тяжесть спадала с моих плеч. Я заставляла себя думать, что эти звезды сочувствуют мне и обещают облегчение моей участи...
И вот, в разгар этой моей странной медитации я почувствовала тепло около своих ног. Уютное, скользящее, живое тепло; я с изумлением посмотрела вниз и увидела маленькое существо... Котенок! Обыкновенный серо-полосатый малыш, месяцев, пожалуй, двух от роду; он терся о мои ноги и издавал удивительно громкие вибрации - ах да, это он мурлыкал...
