– Откуда подобная информация? – спрашиваю спокойно у Шумариной.

В ее взгляде проскальзывает явное самодовольство.

– Цыганская почта принесла, – объясняет невозмутимо.

– Так врет твоя почта!

Теперь Шумарина смотрит растерянно, часто моргая. Молчит. Ее сменяет Цирульникова. Эта – неформальный лидер «отрицаловки» в шестом отделении, хотя сама предпочитает лишний раз не высовываться, делает все чужими руками. Я ответ на письмо матери Цирульниковой так и не получил. Но Надежда Викторовна ездила знакомиться с ней в Донецк, была в милиции, суде и убедилась в лживости письменного сочинения Цирульниковой, в котором она объясняла участие в изнасиловании Лены К. в выгодном для себя свете.

Было все вот как. Цирульникова, тринадцатилетней примкнув к дворовой компании, в которой верховодили татуированные подростки из «бывших», никому не отказывала в удовлетворении сексуальных потребностей, в том числе и в извращенной форме. Но малопривлекательная Цирульникова быстро наскучила своим дружкам. Однажды, взбудораженные наркотиками, они потребовали, чтобы вела к подругам. Так как подруг у нее не было ни одной, она привела к знакомой девчонке из училища. Та, как чувствовала, не хотела открывать Цирульниковой, чей норов хорошо знала. Но Цирульникова выдумала какую- то историю с якобы понадобившимся ей учебником для написания реферата, и Лена все же открыла. Издевались над девушкой долго, при этом Цирульникова своими руками затолкала ей в рот кляп, чтобы не кричала, помогала срывать одежду, держала за руки.

И вот сейчас у меня в ушах звенит от ее крика.

– Как вы можете защищать подлость? То, что сделала Водолажская – это!.. Это!.. – Цирульникова задыхается, багровеет от ярости. – Да на свободе башку бы растерла ей по стенке. Дрянь она, ваша Водолажская, гнилье, шестерка!

Это я уже слышал. Вспомнил, несколько часов назад от Корниенко, когда она сообщала о ночном ЧП.

– Дрянь? Гнилье? К себе ты никогда не пробовала это примерить? – спокойно спрашиваю Цирульникову.

Она еще больше багровеет.

– А не надо, не надо мне прошлым глаза колоть! Наказана уж, хватит. Водолажская ваша – гнилье! – повторяется Цирульникова. – Дрянь! Гнилье!

– Но почему гнилье? – возвращаюсь и я к разбираемому ЧП. – Разве одна Водолажская в активе? Другим, кто вступает, вы тоже концерты устраиваете?

– Других, Владимир Иванович, туда назначают,– снова включается в разговор Шумарина. – Или избирают, а эта сама!.. Сама, понимаете?

– И это вы называете подлостью? Да бросьте, разве можно так относиться к человеку!

– К человеку?! – кричит со своей кровати Корниенко. – Вы считаете, Водолажскую можно назвать человеком?

– Ее нельзя? А вас?

Последней фразой я, кажется, всех оглушил. Снова в комнате повисло тягостное молчание. На этот раз мне надо было его нарушить.

– Больно строго вы Ольгу судите. И нечестно.

Цирульникова мгновенно взрывается, брызжет гневом, награждает Водолажскую разными нелестными словами.

– Нет, Цирульникова, – возражаю ей, – это только твое мнение.

– Мое?! – у Цирульниковой глаза лезут на лоб. – Да все так считают! Давить надо эту Водолажскую, под каблуком держать. Неля, ты согласна? А ты, Катя? Ты – Кошкарова? Вот видите, все, все!

Она даже не замечает, что Кошкарова не согласна, молчит, ибо не всегда можно пробовать здесь, в уголовной среде, плыть против течения.

– Какую ты роль сейчас репетируешь? – спрашиваю у Цирульниковой. – А ты уверена, что они в самом деле хотят следовать твоему примеру?

– Ха! Еще чего! Спросите любую – вам скажет!

Я уже знаю, как спрашивать любую.

– Ты бы первая сняла эту маску гнева, – предлагаю ей.

А Цирульникова еще больше кичится собственной отпетостью.

– Это не маска. Я именно такая! Вы сомневаетесь?

– Тогда ты, – не сразу я могу найти нужное слово,– ты... знаешь, кто?

– Кто? Ну, ну, интересно, – смотрит с ненавистью и ожесточением;

– Нет, – выдыхаю. – Не могу подобрать слово. Но если это не маска, то мне страшно. Страшно! – повторяю громко.

Цирульникова отшатывается. В наступление, сменяя подругу, идет Корниенко. Что-то доказывает, размахивая руками. Потом забирается на второй ярус, машет уже и ногами, будто хочет продемонстрировать всем дешевые коричневые чулки с чернильными пятнами.

– Разве дело только в повязке! – исходит криком Корниенко . – Знали бы, сколько эта Водолажская подлянок делала!

– О крысятничестве знаю. Назови еще хоть одну, – предлагаю настойчиво.

– И назову! Сто тысяч назову!.. – Корниенко запинается, голос ее становится тише. – Только вот не вспомню сейчас. Время дайте!

Я снова обращаюсь к Цирульниковой.

– Пойми правильно, не на одной Водолажской свет клином сошелся, – убеждаю ее. – Тут другое. Тут в принципе дело. Окажись ты на месте Ольги – защищал бы тебя.

Цирульникова молчит.

– Допускаю, что Водолажская, войдя в актив, могла в какой-то мере и зазнаться, заговорить с кем-то свысока, но разве ты никогда в жизни не ошибалась, не спотыкалась, не оставалась в одиночестве? Забыла, каково тебе было? Хорошо чувствовала себя, когда воспитанницы узнали о твоем преступлении и объявили тебе бойкот?

Сейчас Цирульникова считает себя довольно значительной фигурой среди блатных, ей неприятно напоминание о том времени, когда только поступила в колонию. Поэтому она, прерывая мою речь, кричит:

– Я, как Водолажская, не надевала повязку и не надену никогда! Не хочу, чтобы называли меня на свободе «мусоршей». Я честный человек и совестью не торгую!

– Тебе важно, как назовут тебя бывшие дружки? Значит, к ним собираешься возвратиться?

– К ним. Обязательно! И почему это – бывшие? Они настоящие друзья.

И вдруг, без перехода:

– Эй, Водолажская, чего сидишь в углу? Вали сюда! Позырить на тебя хочу.

Та медленно подходит. Застывает напротив. Снова напоминает мне колосок: высокая, светловолосая, с солнечным искренним взглядом, короткой стрижкой. Перехватываю взгляд Цирульниковой и понимаю, что она – низкорослая и плоскогрудая – попросту завидует внешности Водолажской.

– Уродина, тварь, ничтожество! – будто угадывая мои мысли, отпускает Цирульникова комплименты в адрес мнимой соперницы.

Мне не под силу сдержать улыбку.

– Мелко плаваешь, Цирульникова.

– Зато не мешаю другим двигаться по фарватеру,– ухмыляется она. Что-то, видимо, хочет сказать еще, но в комнату заходит начальник отряда, дежурившая в то воскресенье в жилой зоне, и с ней еще две женщины в сержантской форме – контролеры. Лидия Павловна Дьяченко, поняв по выражению моего лица, что здесь еще не «взрывоопасно», как будто равнодушно спрашивает у воспитанниц о причине шума.

– За жизнь спорим, – объяснила коротко Корниенко. – Лидия Павловна не задерживается, тут же уходит.

– Не буду вам мешать, спорьте.

Впрочем, я знаю, что Дьяченко далеко уже не уйдет, вместе с контролерами будет поблизости, по долгу службы не сможет оставить меня без подстраховки.

Водолажская, раскачиваясь на носках, смотрит на Цирульникову в упор. На лице у той разгорелись красные пятна. И голос изменился, осел, хрипловатым стал, старушечьим.

– Чё беньки вытаращила? Я тебе, мразь, до конца срока жизни давать не буду!

Цирульникова брызжет злостью и, размахивая угрожающе руками, пытается приблизиться к Водолажской. Я преграждаю ей путь.

– Возьми себя в руки!

А она лишь ухмыляется и отвечает по-хамски:

– Мне больше нравится, когда меня берут в руки другие!

Подобные циничные реплики нередко заводят в тупик, и я, прикрыв глаза ладонью, медленными, кругообразными движениями начинаю массировать виски. Выдержав паузу, говорю спокойно:

– Яна, присядь вон на тот табурет. Остынь. Свой срок ты продолжишь отбывать уже не здесь, я позабочусь...

– Я уйду – другие останутся! – цедит сквозь зубы Цирульникова. – А поедет Водолажская на «взрослую», по этапу передам – «мусорша» катит.

Через несколько минут в комнату заглянула воспитанница с повязкой.