1.

Ночь, черная, что ты хранишь в себе, что прячешь? Медленно, медленно текут черные воды с востока на запад, обнажая то, что осталось живо, что еще корчится и просит света. И медленно же проступает из-под них что-то странное, неподвижное. Розовое, оно дышит, оно спит. Спящий на грани ночи подобен ужасу: неожиданная граница, розовый теплый цвет, таящийся в тихой воде. Но – отлив, и можно уже разглядеть в спокойной воде лицо; или это проекция Луны дрожит на подушке? Бледное, спокойное; оно улыбается. Не знает, что утро рядом, что оно – здесь. Этот запах умершей ночи и первого птичьего соития не с чем спутать. Он в клочья раздирает цветную тряпочку сна, укрывавшую глаза от жизни, и они видят:

О, это небо еще без цвета.

И эти бесцветные еще цветы под ним.

И усталые кошки, бредущие сквозь бесцветность.

И уже усталые люди, спешащие куда-то. Отнюдь не праздничные люди, хоть жены и повязали им нарядные цветные бантики; на самое удобное место – на шею.

Как рано они встали, как быстро выпили кофе, грустно глядя в бесцветное еще окно, как торопливо натянули носочки, трусики и шерстяные шкурки с кармашками для денег, что они заработают нынче! И они вскакивают в свои автомобили, блестя мокрыми уже плечами, и слышат, как дождь стучит в жестяную крышу, и едут по дороге туда, где рождается цвет, где стыдливо краснеет небо: Солнце, оно голое; разбросаны всюду дымчатые клочья одежд его, и не собрать их, не собрать…

 Так красней же, небо, смотри, что ты приютило: бездонное, кровоточащее. Утреннее Солнце – незакрытые еще ворота в ад. Нехорошо смотреть в них: так сгорает цвет глаз. Но все они смотрят туда, и пустые глаза их начинают наполняться красным, и грустно видеть, как эта прорва, зияющая над городом, пожирает новые и новые полчища хромированных автомобильных тушек, жуков-навозников, доверчиво тянущихся к теплу и исчезающих где-то в центре раскаленного диска.

И кто посадил эту кляксу, кто капнул кровью на замерзшую за ночь серую задницу неба? Эта синюшная жопа каждый день имеет всех нас, сидя на наших шеях, и, может, она, просто, раздавила, наконец, кого-то?  В мокрую красную лужицу и, в смущении от содеянного, приподнялась слегка, озабоченно глядя на случившуюся мазню? Но ведь это мелочь, она скоро расплывется под дождем мокрыми розовеющими разводами, истончится в глупых усилиях объять все небо, все его наглое голубое мясо.

Так превращается цвет: глубоко в недрах ночи таится ее сердце – кровавый горячий кусок Солнца, и утро вырывает его с мясом и брызгами из слабеющей черной туши и подбрасывает высоко вверх, чтобы оно выжалось по капле в холодный и яркий синий цвет; в дождь, льющийся с потолка земли и растекающийся внизу уже ядовито-зеленой мохнатой травяной лужей.

И я вижу это, и что-ж?  Утро, когда дождь стучится в бесцветные, но уже открытые глаза – грустное. Дождь льется и льется сверху, пронизывая меня тоской, и тоской же льется сквозь меня, и, значит, в городе дождь. Не в том городе, что за окном. В другом…

Идет дождь. Дождь.

И люди, люди с тонкими лицами,

Обливаются цветной тканью плащей,

Укрываются красивыми зонтиками.

Они воспитанны, люди:

Они не трут подмышками,

Не подставляют зады под струи.

Они сдерживаются.

И дождь обливает их,

Их цветные плащи,

И красивые зонтики.

И они совсем, совсем мокрые.

И страусы.

Страусы, что несут яйца на склонах,

На скользких от дождя холмах…

Яйца скользят вниз, вниз…

Очень быстро.

И страусы за ними вдогонку.

Сваливаются в большую пуховую кучу.

Все в желтке и скорлупках.

Очень расстроенные.

Дождь.

Великий созерцатель и разрушитель зеркал.

Он смотрится в зеркала луж.

Каждой каплей своей он разбивает их,

Уродует свое отражение.

Это – расстраивает. Злит.

И он сдерживает себя, цепляясь за облака,

Он останавливается…

Но с последней каплей, удержанной наверху,

Что он увидит в зеркале?

Небо. Пустое небо – свою разграбленную колыбельку.

Но.

Дождь ли идет, падает ли снег, ничто ли не падает… Все это мало меняет город. Не тот город, что снаружи. Другой.

2

Я – тщательно вырезанная из человечьего мяса фигурка. С розовыми или голубыми прожилками – в зависимости от времени суток. В зависимости от времени года. Северный или восточный ветер. От моего настроения. Я красив, я знаю.

И я знаю, что у меня внутри: там пусто. Там багрово-черные скользкие и, по правде, мрачноватые стены. И прохлада. Изнутри я сильно похож на закрытый и пустой дорогой холодильник. Но где-то там, в пустом футляре меня, в гладких изгибах моей изнанки, там тихо работает невидимый изготовитель и творец мой – сознание. Я долго искал его. Сколько раз я изощрялся собакой, обнюхивающей себя и свой хвост, сколько раз я выблевывался наизнанку, надеясь, что сейчас вот, сейчас выкатится этот сверкающий обездомленный шарик, и я сожму его в пальцах и бережно сотру всю пыль его и всю свою глупость.

И-таки оно оказалось в голове, и нашел я его совсем недавно. Я долго разглядывал его. Оно было черно-красным, иногда – зеленым; гибкие золотые змейки копались в нем, и тени перемежались со светом рваными пятнами. Я, кстати, всегда его так и представлял. Оно висело, нервно подрагивая, на нескольких тонких кровеносных ниточках – паук, распятый на продолжении своих лап. Я тут-же порвал их, и потекла кровь – совсем немного -, она стекла по стенкам вниз и заплескалась там, щекоча изнутри ступни. Этого я никак не ожидал, и мир вокруг начал быстро покрываться тенями: я всегда боялся крови. А сознание, ему что, оно гулко свалилось в пах и взирало оттуда изумленными и, почему-то, голубыми глазами: оно увидело город.  Я тоже его увидел. Но он был там, похоже, всегда.

Город. Рассыпающийся усталыми замшевыми кусочками или ядовито сверкающий россыпями битого стекла. С безумной путаницей узких улочек и с голубыми прозрачными венами проспектов, режущих его на большие темные куски. Город-снег или город-дождь; город, медленно уходящий в небо белой сухой пылью – в зависимости от времени суток. От времени года. Северный или восточный ветер. От моего настроения. От того, как лягут кубики. Потому что все, из чего он сложен, это они, разноцветные, всегда падающие по-разному. Как в жутковатой детской игрушке – калейдоскопе.

Я помню, это зрелище сильно удивило меня, я с большим трудом оторвался от созерцания и стал смотреть в окно. За окном было так себе… Там все еще шел дождь. И дерево, нагло раскинувшее на полнеба свою зеленую нервную паутину, в которой запутались вороны (висят головой вниз; глаза – грустные: кто принесет червячка бедняжке, кто пожалеет?). И дождь мочит их черные тушки, и кажется, что они вот-вот сдохнут. Утро, когда дождь капает на сонных ворон, и они покачиваются, глухо каркая – плохое утро. День, начавшийся с плохого утра, вряд ли будет сколько-нибудь хорош тоже; вечер же, вероятнее всего, будет просто ужасен. Когда же все это, наконец,  кончится, вспомнятся грустные и тяжелые слова:

“ Если кто-нибудь думает, что кто-нибудь держит небо,

Он, конечно, сильно ошибается.

Разумеется, небо никто не держит, и поэтому вечерами,

Оно падает на плечи тех, кому одиноко.

И если кто-нибудь думает, что это приятно -

Держать на своих плечах целое небо,

Он, конечно, сильно ошибается:

Небо, оно такое огромное по сравнению с нами.

И если кто-нибудь думает, что чье-нибудь одиночество

Способно выдержать одиночество целого неба,

Он, конечно, сильно ошибается,

Потому что в любом случае для этого нужен

Кто-то третий”.

Что-ж, когда стемнело, я вышел на улицу искать его. Знаете, иногда они даются даром, иногда приходится платить… Фонари вдоль улицы цепко держались своими светлыми ручками друг за дружку, чтобы не затеряться во тьме – желтые янтарные бусы на страшненькой шее ночи. И бусинки-то едва касались друг друга, и по этим лужицам света прыгали поздние сонные прохожие – скок-поскок, от фонаря к фонарю, и все меньше и меньше их становилось, потому, что некоторые не допрыгивали и тогда терялись во тьме, и кто ж знает, что с ними творилось дальше…