– Сама же сказала… – Он с усилием разжал ее руки и продолжил держать за запястья, чтобы она не вздумала повторить попытку. Так они оставались и близко, и спасительно далеко. – Я – другой. И этот другой тебя не хочет.

Волосы скрыли половину ее лица, единственный видимый глаз страдал. Если бы сейчас Роберт легонько толкнул ее в грудь, она, наверное, упала бы, не сгибая коленей, плашмя, будто огромная кукла – он вдруг отчетливо это представил и дернул уголком губ, подавляя усмешку. Чего-то не хватало. Он беспокойно осмотрелся по сторонам, но ничего подходящего не нашел и, опустив взгляд, стянул с шеи клетчатый шарф-кашне.

– Пожалуйста, не шевелись…

Ткань легла ей на глаза, несколько прядей затянуло в узел на затылке, и она шикнула от боли, но он успокоил ее поглаживанием по спине. Длинные концы обвились вокруг шеи – хватило на два обхвата, может быть, слегка перетянул, но дышала она ровно, хотя сквозь слой пудры уже проступал приятный глазу оттенок бургундского.

– Роберт?

– Ш-ш… – попросил он, бесшумно выставляя на середину комнаты стул и ощупью придвигая к себе коробку с пастелью. – Дай мне пять минут. Всего пять.

Стиснув зубы, он быстро-быстро водил рукой по холсту, не глядя на цвета, хватал первое, что попадалось, мелки ломались, пестрое крошево осыпало брюки, но он уже не мог остановиться: потел, дрожал, но все наращивал темп до тех пор, пока пальцы не зажили собственной жизнью и из правого верхнего угла в левый нижний не пролегла жирная черная линия, дважды изломанная и беспомощная, как и все, за что бы он ни брался.

Он коротко вскрикнул и стиснул мелок в потной ладони, а когда разжал, по запястью сползала липкая черная дрянь. Обмакнув в нее палец, он не глядя провел по векам. Справа налево и слева направо, без зеркала, привычно, а затем, пинком отшвырнув с дороги стул, зашагал к лестнице. На опущенной крышке пианино поникла женская сумочка и он, озаренный внезапной идеей, потянулся к ней и рывком открыл молнию.

Лаконичный флакончик, совершенный в своей простоте, нашелся почти сразу. С головы до ног окутав себя медовым облаком, Роберт бережно вернул духи на место и вышел.

Он проиграл.

Не уходила. Он притворился, что его нет, но она не уходила. Так и стояла под окном, он это чувствовал. Стояла и, должно быть, думала, какая же он тварь, тварюга настоящая, она ведь приехала, приехала на электричке, придумала слова, впрочем, не особенно-то и старалась, ведь любому нормальному художнику, мужчине, стопроцентно польстил бы уже тот факт, что такая-эдакая приехала к нему на электричке. Она хотела учиться. Учиться у него. Учиться у него патинированию. В каждом слове таился подвох. Роберт бесшумно потоптался на месте. Она сказала, что адрес ей дал Керн. Еще одно имя из прошлого, тень мертвеца: а ведь он его любил (под «он» и «его» можно было подразумевать как одного, так и другого). Любил непедагогично – облюбовав, любовался и критиковал на «вы», нежно-нежно поглаживая по затылку: «Примитивно, ничтожно, жалко». И одним метким ударом молотка сносил голову очередной изваянной Робертом пастушке или весталке. В ответ тот вздрагивал одним только животом, складывал на груди руки с вечно растянутыми до сходства со смирительной рубашкой рукавами, пытаясь незаметно промокнуть мокрые подмышки. Спрыгивал с табурета и тащился за пластиковой щеткой, вставленной в зажим на ручке совка. Он и сам знал, что халтурил, вечно доделывал в последнюю ночь, хотя времени давалось предостаточно, но он был уверен, что успеет, и действительно успевал с дрожащими руками, которых, чем ближе к рассвету, тем становилось больше: четыре, шесть, восемь – взъерошенный Шива перед скульптурным станком. Успевал, а затем сметал остатки своего успеха и на вытянутой руке, будто жертвуя нищему, нес осколки к мусорной корзине.

Если кто и мог опознать его колени на том усеченном по пояс снимке, сделанном Лилией, то это Керн, но Керн умер. Роберт узнал об этом из самой бесполезной в мире рассылки новостей своего факультета. На Керна упал мраморный Роберт Бойль, и произошло это примерно в ту самую минуту, когда Роберт Милович из плоти и крови гравировал во дворе своего дома эпитафию на мраморном же надгробии. И пока из-под его руки выходили утвержденные заказчиком модерновые литеры, сам не зная чему улыбался.

– Роберт Вильевич! – донеслось на этот раз с улицы, и в оконное стекло сухо брякнул обломок ветки. – Я видела, как вы танцуете!

Чтоб тебя. Уходи, уходи, уходи.

Нащупав пачку сигарет, он закурил и выпустил дым в темноту.

– Если вам будет скучно, я уеду!

Скучно. Почему она выбрала именно это слово? Оно короткое? Его легко прокричать?

Едва коснувшись шторы, Роберт выглянул наружу: стоит. Невысокая, блеклая, тяжеловатая в бедрах на грани с переизбытком, еще немного – и ее можно будет назвать толстушкой. Но пока она просто… да, именно, что скучна. Обыденная до зевоты, пресная и клеклая, как промокшая булка. Единственное, что ему хотелось бы рассмотреть поближе – волосы. Собранные в две нелепые косы, они – скорее догадка, чем уверенность, – доходили почти до талии. У всех женщин Роберта были роскошные волосы. Женщины Роберта были скульптурны, тонки в запястьях и щиколотках, плоскогруды – он никогда не захотел бы раздеть ту, чей размер одежды превышал сороковой. Но сейчас, когда он распахнул форточку и крикнул: «Поднимайтесь!», а затем раздосадованно слушал нарастающий стон ступеней, внутренний голос, который до этого никак не проявлял себя, вдруг шепнул: Было бы неплохо как следует ей вдуть, правда? Роберт застыл, будто молнией пораженный: он никогда, ни мысленно, ни вслух не позволял себе ни малейшей скабрезности в том, что касалось женского тела или отношений с ним, и даже если очередная возлюбленная, подрагивая и шаря руками по простыне, вдруг смущенно просила быть грубым, он делал вид, что слишком погружен в процесс, чтобы что-то менять, и слишком уверен в себе – для того же.

Вдуть. Достаточно коротко. Легко прокричать.

Она ворвалась в комнату и сходу, не задержавшись для приветствия, выставила на стол бутылку коньяка. Роберт облизнул пересохшие губы. Скука откладывалась на неопределенный срок, но пока он, принимая правила игры, тащил из кухни две робкие рюмки и беззащитные ломтики лимона, дурная мыслишка щекотала его под воротничком.

– Ева, – произнесла она низким голосом. – За знакомство.

Ева, безликая дева, прости, яблок нет, одни лимоны. Розовая вода, сирень, портулак. Никаких тебе злости и меда.

– Я вряд ли смогу вам помочь. Я не педагог.

– Зачем же вы так, Роберт Вильевич? Я ведь знаю, что вы преподавали в частной школе.

Раскопала. Наверное, это было несложно. В газетах, кажется, упоминали… Или нет?

– Да, но… – Знать бы еще, как много ей известно, чтобы не сболтнуть лишнего. – Все закончилось не очень хорошо. Я больше не работаю со студентами. Я больше вообще ни с кем не работаю.

– О’кей, – сказала она и уставилась на стену – там висели три посмертных маски с перевязанными дерюгой глазами. – Это же они? Те самые?..

Он кивнул. Она подошла ближе и остановилась, любуясь.

– Патинирование – не бог весть какая сложная штука, – промямлил он, мучительно пытаясь измыслить причину, способную заставить ее убраться вон. – Вы легко найдете все, что нужно, на любом профессиональном сайте.

– Но только не ваш способ. Я пришла… – Пухлый палец с облупленным на кончике ногтя лаком указал на маски. – За этим. Я хочу знать, как вы делаете это.

– Но зачем?..

«Но-но-но?» – заквохтало со стены трио мертвых голосов. Впалые щеки масок ввалились еще сильней, губы прошлепали: «Самая бессмысленная из бессмыслиц – мыслить себя творцом жизни, будучи творцом мысли».

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.