КУЗНЕЦ НЕ БОИТСЯ ДЫМА

Вторую неделю мы жили в имении нацистского прислужника графа Ламберга, сбежавшего на запад еще до того, как была освобождена Вена. Все хозяйство здесь оставалось на попечении батрака Винцента Лоренца. Это был пожилой мужчина с желтым, как шафран, лицом и понурым взглядом, который он редко отрывал от земли. Казалось, что он всегда что-то разглядывает внизу, под ногами, ищет что-то потерянное и никак не может найти. Когда же он поднимал глаза, мы видели, что они чисты и ясны, и в то же время полны непонятной нам тревоги.

Всегда, в любую погоду, он был одет в куртку грубого сукна, которое от долгой носки давно потеряло свою первоначальную окраску, стало землисто-серым. В этой куртке он работал в поле, и в ней же, после дневных трудов, приходил и к нам подымить своей маленькой трубкой-носогрейкой, послушать наши песни, наш говор и самому перекинуться с нами словцом. Никогда не слышал я, чтобы Лоренц жаловался на судьбу. Наоборот, скорее было похоже, что он гордился батрацкой долей, тем, что не пьет людскую кровь, не заедает чужой жизнью, а кормит себя и семью собственным трудом.

Порой он казался даже робким, застенчивым и, если мы сами не заговаривали с ним, подолгу молчал, попыхивая трубочкой, дожидаясь пока выйдет из флигелька, где помещался штаб, майор Чеботаев. С ним он вступал в пространные разговоры — наш командир свободно говорил по-немецки.

С нами же, солдатами, Винцент Лоренц поначалу был не слишком многословен. Поглядывал искоса, с недоверием; все присматривался и выжидал чего-то.

Однажды Ефрем Байдалин обнаружил в заброшенном сарайчике потаенное местечко и выгреб оттуда около сотни яиц. Лоренц, узнав о том, пошел к майору Чеботаеву, и яйца были сданы в кладовую имения. Правда, потом тот же Лоренц не раз выдавал нашему повару и по сто, и по двести яиц, но все это делалось чин-чином, под расписку, с точностью и аккуратностью. Погодя мы поняли, что батрак стоял не за графское добро, а за порядок.

Ефрем Байдалин после неудавшейся «операции» с яйцами, ущемленный в своих лучших намерениях усилить наш солдатский приварок, проникся к Лоренцу злой иронией. А язык у солдата был бойкий.

Однажды шли мы на занятия в поле мимо клетушки, в которой жил батрак с семьей, Байдалин воскликнул:

— Ну и огород! Впору нашей Агашке Дашковой сесть да и прикрыть собою!..

Все невольно рассмеялись. Об Агашке Дашковой, веселой колхознице с далекой Ярославщины, мы были немало наслышаны. Она незримо жила среди нас, мы знали во всех подробностях ее добрейшую натуру благодаря богатому воображению нашего товарища, ее земляка.

Винцент Лоренц в это время что-то мастерил у своего домика, напоминающего будку стрелочника на железной дороге. И вокруг этой будки зеленел грядками клочок земли, тщательно огороженный заборчиком из разного железного и деревянного хламья, — «щедрый» дар графа Ламберга своему примерному батраку. Другие и того не имели.

Услышав наш хохот, Лоренц поднял голову и смущенно, а мне показалось, даже стыдливо, поглядел нам вслед. В первый раз за два года фронтовой дружбы я укоризненно подумал о Байдалине: надо все-таки знать и меру острословию!

А вечером Лоренц снова пришел к нам и уселся под окном штабного флигелька. На клумбе, разбитой напротив, ярко белели нарциссы и тюльпаны. Поодаль сбегал в лощину полыхающий лиловым цветеньем персиковый сад. Нагретая за день земля тяжело дышала в жаркой истоме. Земля — она всюду одинакова, но люди живут на ней по-разному. Мы уже находились в имении два месяца, но я ни разу не видел, чтобы Винцент Лоренц распрямил плечи и, запрокинув голову, весело взглянул на небо. Нет, его взгляд и сегодня был обращен к земле, и потемневшее от загара лицо было еще более сосредоточенно-угрюмым, чем обычно.

Потом он окликнул проходившего мимо Байдалина.

— Кто есть А-гаш-ка Даш-кофф? — медленно спросил он, с трудом выговаривая русские слова.

— Агафья Исаевна Дашкова, фатер, есть председатель колхоза, героиня труда, уважаемый всеми человек! — отчетливо, без тени улыбки, ответил Байдалин.

Лоренц недоверчиво покачал головой. Потом, немного помолчав, с улыбкой уставился на солдата.

— Вы — там, сегодня, идти на моя собачья будка и смеяться! Даст ист гут! Смеяться — карашо! — и сам он рассмеялся хриплым, прерывистым смехом.

— Нет, фатер, — все так же серьезно продолжал Байдалин, — нельзя сказать, что это собачья будка. А вот на кутушок ваша избушка здорово смахивает.

— Что есть кутушок?

— Кутушок — это курятник, дом для птицы, для кур, — пояснил Байдалин, неожиданно краснея, что случалось с ним не часто. Надо сказать, та «яичная операция», кроме того, что окончилась неудачей, принесла нашему товарищу немало неприятностей: нравоучительный разговор с майором Чеботаевым, критику на комсомольском собрании, заметку в стенной газете.

— A-а, рихтиг, рихтиг![4] — согласился Лоренц, опуская голову и не замечая смущения своего собеседника. Потом он тихо сказал сам себе, на своем языке, должно быть, в ответ на собственные думы: «Куры, да куры! Бескрылые, беззащитные птицы! чтобы жить по-человечески — надо быть орлом!»

Байдалин уловил его мысль. Он легонько хлопнул старика по плечу и одобрительно промолвил:

— Верно, фатер! Крылья расправлять — вот что надо вам делать!

На крыльцо вышел майор Чеботаев. Он услыхал то, что сказал Байдалин, усмехнулся.

— Гутен абенд, фатер![5]

— Гутен абенд, герр майор, гутен абенд!

Винцент Лоренц встал со скамейки, снял с головы поношенную шляпу. Офицер подал ему руку, которую тот горячо пожал.

— Сидите, сидите! — и сам сел рядышком с батраком.

— Значит, крылья расправлять? — спросил он по-немецки. — А ведь верно говорит солдат, очень верно!

Чеботаев говорил с Лоренцем только на его языке.

— О, товарищ майор, — воскликнул старик. — Хороших слов и мы знаем немало. Вот, к примеру, у нас говорят: тот не кузнец, кто боится дыма. Часто я задумываюсь над этими словами и нахожу, что они правильные.

— Мудрые, — согласился майор. — Только произносить их следует несколько иначе: мы — кузнецы своего счастья и мы не боимся дыма битвы!..

Лоренц с минуту попыхивал трубочкой, раздумывая над тем, что сказал майор. Потом улыбнулся и промолвил взволнованно:

— Да, да! Все дело в том, чтобы так сказали все мы, чтобы каждый в душе своей почувствовал себя кузнецом, которому не страшны ни дым, ни огонь!..

В тот вечер майор и батрак толковали до самого отбоя.

Минул год. Теперь наш батальон находился в небольшом городке, недалеко от имения.

Я стоял на посту у штаба и не сразу узнал в пожилом австрийце, спрыгнувшем с подкатившей к дому повозки, Винцента Лоренца. Словно это явился совсем другой человек. Своей повидавшей виды куртке он дал отставку — теперь на нем был добротный парусиновый пиджак и светлая шляпа, хотя и не новая, но еще вполне приличная. А главное — он высоко держал голову, распрямил плечи и взгляд его стал смелым, уверенным.

— Гутен таг, товарищ! — приветствовал он меня и спросил, может ли повидаться с майором Чеботаевым.

Я вызвал дежурного по штабу, и тот проводил гостя к комбату.

Лоренц приехал не один. В повозке, боком ко мне, сидел молодой парень спортивного вида с нагловатым нахмуренным лицом. Сидел он как-то странно, не двигаясь, и искоса поглядывал в мою сторону. Я перебрал в памяти всех жителей имения — этот был не из их числа. Приглядевшись к незнакомцу, я заметил, что руки у парня были связаны за спиной и, видимо для надежности, был он приторочен к повозке.

Сделав такое открытие, я стал гадать, что это за человек. Но тут на улицу вышли майор Чеботаев и Винцент Лоренц.