Диана идет в самый конец кабинета по холодным мраморным плитам – ее шаги раздаются неожиданно громко, хоть она и пытается ступать мягко. Отец сидит за письменным столом у огромного окна, занавешенного тяжелыми сливовыми портьерами, и один этот стол стоит, как небольшая квартира, – он антикварный, за ним сидел кто-то из французских королей.

Отец откидывается на спинку кресла и внимательно смотрит на Диану.

– Здравствуй, папа, – говорит она, стараясь, чтобы ее голос звучал спокойно. Он лишь кивает ей и делает жест рукой, предлагая присесть. Диана послушно садится, складывая руки на коленях. Кресло красивое, но неудобное: низкое, какое-то шаткое, ужасно мягкое – кажется, что куда-то проваливаешься. В нем некомфортно сидеть, постоянно скрипит кожа, и почему-то начинаешь ощущать себя ничтожно маленьким – особенно по сравнению с отцом, кресло которого намного выше.

Диана вспоминает, что мать говорила, что во всех кабинетах отца для посетителей предусмотрены именно такие кресла. Они должны почувствовать себя максимально неуютно и даже ничтожно. Кажется, эта хитрость работает, и девушка начинает нервничать сильнее.

– Надеюсь, ты будешь предельно честна, дочь, – говорит отец. Его голос – глубокий и громкий, в нем слышатся привычные властные нотки. Кто-то находит этот голос красивым, но Диану он раздражает. Все в нем ее раздражает, хотя многие находят, что они похожи. Отца считают привлекательным мужчиной, высоким и поджарым, хотя ему почти шестьдесят. Он следит за здоровьем – у него целый штат высококвалифицированных врачей, однако не опускается до пластики или иных попыток омолодиться, считая это слишком жалким. У него наполовину седые волосы и морщины, однако взгляд – цепкий и пронзительный, подбородок – волевой, а руки, обвитые венами, – все еще сильные.

– Что случилось, папа? – спрашивает Диана удивленно, и у нее хорошо получается сыграть эту эмоцию – отец приподнимает бровь.

– Я думал, ты сама хочешь рассказать об этом, – говорит он спокойно. – Ты ведь знаешь, что твой отец – как священник. Готов выслушать любое покаяние. В любом грехе.

Его темные глаза гипнотизируют Диану, он даже подается вперед.

Она понимает, что он имеет в виду, – лучше самой признаться во всем, рассказать, не дожидаясь, когда это сделает отец. И тогда (может быть) наказание будет не столь суровым. Это как прийти с повинной.

И Диана решается.

Она медленно закатывает рукав черной водолазки и демонстрирует отцу сердце на предплечье, думая о том, что ей повезло – полутьма скроет многое.

Отец вздыхает и снова откидывается на спинку кресла.

– Прости, папа, – говорит Диана, опуская глаза. – Я сделала это по глупости. Я сведу. Прости.

– Зачем? – только и спрашивает он, поглаживая переносицу.

– Я думала, это модно, – голос девушки тих, хотя она готова кричать.

– Я столько раз говорил, как меня раздражают все эти девки с разукрашенными лицами и наколками, – отец качает головой. – Но ты решила, что мои слова – пустой звук, дочь. Жаль, что ты так неуважительно относишься ко мне.

Он всегда говорит так – дочь, никогда не называет ее по имени. Никого не называет, кроме Аарона.

– Я поступила очень глупо и опрометчиво, поддалась моде – у многих моих знакомых есть татуировки, – говорит слова матери Диана, хотя все внутри у нее протестует. – Не знаю, что на меня нашло. Это было как вспышка. Мне так стыдно, папа.

И опять в ее голосе – искренность. Она – хорошая актриса.

– Значит, стыдно, – вздыхает отец, переплетая пальцы на животе.

– Да… Я просто дура. Ты был прав, – говорит Диана, подпуская в голос слезы. – Это некрасиво и больно. Просто мне хотелось стать яркой… Не знаю, как это объяснить.

Немного боли в голосе не помешает. Люди любят чужую боль. Она кажется им предвестником искренности.

– Ты считаешь себя недостаточно… яркой? – переспрашивает отец. Диана снова кивает. Ей кажется, что она слышит изумление в его голосе.

– Иногда мне кажется, что люди вокруг общаются со мной только потому, что я – дочь Николаса Мунлайта, – отвечает она.

Отец любит эту тему, и Диана это прекрасно знает.

Он вздыхает и качает головой.

– Если тебе так кажется – а тебе не кажется, так оно и есть, – то ты должна видеть несоответствие.

– Какое? – спрашивает она медленно.

– Дочь Николаса Мунлайта не может быть не яркой, – уверенно заявляет он. – Знаешь, что блестит ярче всего? Золото. Деньги. И глаза, которые их увидели, – теперь в его голосе – мимолетное презрение. – Ты априори не можешь быть не яркой, ты ведь принадлежишь…

Диана думает, что отец скажет «мне», но он говорит, усмехаясь:

– …семье Мунлайт. Ты и твои деньги сияют ярче солнца. Было бы неплохо, если бы ты запомнила эту простую истину. Деньги – наш свет. А тот, кому они принадлежат, – солнце. Все просто.

Он говорит что-то еще о важности денег, а Диана кивает – она думает, что неплохо, раз отец перевел тему. Значит, гроза миновала. А ей следует впредь быть осторожной. Кто-то ведь заложил ее отцу.

Хорошо, что они не будут собираться этим летом. На каникулах она будет хорошей девочкой.

Диана мысленно усмехается – точь-в-точь, как отец только что. Но она рано празднует свою маленькую победу. Потому что дело поворачивается иным образом. Информатор матери оказался не совсем достоверным. Татуировка – это не все, о чем хочет побеседовать отец.

– В чем ты еще хочешь признаться? – вдруг спрашивает он.

И Диана вдруг как-то сразу понимает, что он знает.

Знает о ее второй жизни, которую она так тщательно скрывала.

А еще она понимает, что сейчас – не время юлить или пытаться лгать, потому что видит то, что не замечала раньше, – тихую холодную ярость в глазах отца.

– Ну же.

Она молчит – в горле тугой ком, стук сердца в потяжелевшей голове напоминает набат. А он пристально на нее смотрит и ждет. Отцу нужно, чтобы она покаялась перед ним. Ему нравится роль священника, не зря же он постоянно вспоминает, что его дед был святым отцом в католической церкви и хотел, чтобы внук пошел по его стопам.

Тогда отец, понимая, что ей сложно говорить, вытаскивает фотографии и небрежно бросает их на стол. Бросает молча. С отвращением.

Клуб, заполненный молодыми людьми, пронзительные неоновые софиты, в свете которых видны пять фигур на маленькой сцене – пять музыкантов. Три парня: азиат с длинными волосами, завязанными в хвост, высокий блондин с голым торсом, украшенным татуировками, – оба с гитарами, и лохматый скалящийся барабанщик, крутящий палочки. И две девушки у микрофонов: у одной черные дреды и кожаные штаны, у второй – алые волосы, клетчатая юбка, а на лице – карнавальная маска. И еще гитара наперевес. Скорее всего, они только что пришли на сцену, и публика приветствует их, поднимая вверх руки.

Все та же сцена, только огни уже алые. Барабанщик скрыт в тени, зато хорошо видно ту девушку с алыми волосами, которая играет на гитаре и что-то поет в микрофон вместе с одним из парней.

И снова сцена – песня завершилась, и все четверо кланяются слушателям, которым, судя по всему, понравилась песня. Девушка в маске улыбается темно-красными губами.

А потом несколько фото с улицы, когда музыканты закидывают инструменты в потрепанный фургончик, – кто-то снимал их из-за угла. Парни живо переговариваются, пьют пиво из банок, а девушка улыбается. На одном из снимков она снимает маску и алый парик, и можно понять, что она и есть Диана Мунлайт. Неведомый фотограф снял ее лицо крупным планом – несколько раз.

Снимки лежат перед ней как живые доказательства ее греха. Она нарушила заповедь святого Мунлайта – «не перечь мне» – и должна понести наказание.

– Ну, что же ты молчишь? – удивительно мягко говорит отец. – Расскажи мне все.

Ком в горле вяжет, горчит, шевелится, и Диане кажется, что она проглотила ящерицу. И вдруг чувствует, как ее начинает тошнить. Она смотрит на фотографии и понимает, что это конец. И кто их сделал – она не знает. Понимает лишь, что это было совсем недавно.