========== Маленькая история о собаках и проплешинах ==========

— Приятно снова оказаться в Лондоне. Тут все, как прежде. Почти.

— Да, за исключением того, что отныне ты бродишь по свету без глаза, Гарри.

Эггзи хохочет в кулак, но в его смехе есть что-то неправильное. Что-то, что отдает стеклянными нотками отчаяния и боли. Он идет, чуть сгорбившись, тяжело ступая. Не видно рук, не видно глаз — он словно взял и закрылся за стальной дверью.

Восстанавливаться трудно, все в курсе. Что же пошло не так, мальчик-Галахад?

— Этот комплект одежды. Он похож на то, в чем ты ходил до отбора в Кингсман.

— Да, знаешь, заказал, подобрал, отыскал на днях. Захотелось ходить по серым улицам Вест-Энда в этом.

— Нарочно или назло?

— И то, и другое.

Эггзи не приемлет слова “нет”, этих трех букв в таком порядке никогда не было и не будет в его лексиконе. Но даже для него не секрет — жизнь такое слово знает. И пользуется им довольно часто, говоря “нет” близким людям, любви на поле битвы и дорогим друзьям.

Которых крошат на куски мины. А им потом живи припеваючи после этого. Только вот как?

— Ясно. То, что сверху — не поменялось, а то, что под этим…

— Не поменялось тоже. Я прежний, Гарри, просто оброс манерами и опытом, как шерстью. А еще ранами, знаешь? Они как проплешины на моей шкуре.

Конечно, Гарри знает. Он сам — проредевшая холка и десятки, сотни отметин. Как о таком не знать?

— Раны заживают, когда отпускаешь.

— То-то я смотрю, что ты моего отца отпустил. И Мерлина, и Рокси… Всех их ты отпустил, да.

В голосе Эггзи достаточно яда на целую толпу врагов. Он не плюется, он просто цедит его сквозь зубы, а перед глазами, наверняка, стена в их новом агенстве, на которой, в ряд, газетные заголовки. Красивые такие, говорящие… “В мире то, в мире сё”…

На них, между прочим, стоят даты смертей его самых близких друзей.

— Это дань памяти. Не переворачивай суть вверх дном, Эггзи.

Суть, да. Всю суть — почему на тебе этот костюм, почему улыбка — снова — чуточку ребячья. И в глазах огонек такой, будто ты вот-вот угонишь какую-нибудь ультрамодную тачку. Без всяких зонтов, без всяких оксфордов, просто по приколу, как было когда-то давно.

— Мы живем, мы справляемся. Вместе.

— Я и ты, ага. Классная парочка. Как там Шампань меня называет? Галахад-мальчик? Да, точно.

— К чему ты ведешь?

— Что Галахад-мальчик и “Гарри Харт, супершпион” — осколки, оставшиеся после классной организации. Жалкие ошметки, Гарри, все, что выбросило за борт. Мы похожи на побитых жизнью собак.

У жизни, бесспорно, удар хорошо поставлен.

— Неожиданно, — тянет время, словно дорогое вино. — За борт, Эггзи, выбрасывают только шлюпки и обузу. И первое, и второе — в плачевном случае. Так что это сравнение мне кажется неуместным.

— Ты серьезно? Неуместным?

— Мягко говоря. Лучше провести параллель с выжившими после авиакатастрофы.

— Звучит не лучше.

— Плачевно, да. Зато точно. И сам факт нашего “выживания” — априори плюс.

Эггзи хмыкает себе под нос, замедляет шаг. Гарри считывает с его лица глубокую задумчивость, грустное отчуждение и нечто, походящее на светлую тоску.

Всякая собака, мальчик, залечивает свои раны. Всякая — и у шавок, к слову, они затягиваются быстрее.

— Мы доберемся, — говорит Гарри как факт.

Как что-то, что не должно вызывать ни малейшего сомнения.

Говорит и берет за руку, притирается боком, выравнивая шаг. Мягко переплетает пальцы.

— До линии города, чтобы позвать на помощь?

— До кучки таких же выживших, как и мы. Собьемся в стаю, подлатаем бреши и накопим силы. На черту города мы ступим с высоко поднятыми головами.

Эггзи кивает, кусая нижнюю губу, и старательно смотрит по сторонам. Обдумывает, цепляя взглядом солнце на крышах, цветастые флаги и почти что кожей ощущая тишину и покой, что царят в полуденный час.

Делает еще несколько шагов и останавливается. Поворачивается на пятках, тянет на себя — и снизу вверх смотрит, в глаза заглядывает искренне и проникновенно.

— Было бы здорово, Гарри.

========== Бабочки на Рождество ==========

— Так, ладно, я на это не подписывался, — Эггзи покорно поднимает руки, поглядывает из-под ресниц лукаво и хитро. — Сдаюсь.

Перед ним, на белоснежной скатерти, ровные ряды вилок, и, честно, запутаться в них проще простого. Они различаются размером и количеством зубцов, острием, гравировкой на длинной ножке — но для Анвина они а б с о л ю т н о одинаковые.

— Серьезно, Гарри, я могу только показать тебе самую маленькую и самую большую, — улыбается, а по лицу бегут искорки веселья. — Это не мое, ты ведь знаешь.

Харт — по ту сторону стола, снова весь аккуратный, изящный, словно с картинки сошел — кивает. Медленно прикасается к бокалу, наслаждаясь легкой игрой, которую они затевают на каждое Рождество, и не сдерживает доброй усмешки.

— Ты бесполезен.

— Только в этом, — Эггзи запрокидывает голову, и на его светлой коже ярко высвечиваются родинка и два — рядышком — недавних засоса. Гарри прикрывает глаза, чтобы не вглядываться. — В другом я просто звезда.

— Боже, как девушки ведутся на этот пафос в твоем голосе?

— Разве для тебя это секрет? И что сразу “девушки”? Ты ведь тоже повелся, Гарри-Супер-Шпион-Харт.

— Ты перестанешь когда-нибудь уже?

Эггзи посмеивается, выбираясь из-за стола, обходит его по дуге, и ласково зарывается пальцами в волосы. Массирует кожу, спускается едва приметными касаниями к лицу и тонкому шраму у виска. Он делает так из года в год — будто молчаливо благодарит, что Гарри все еще рядом, что тогда, по неопытности Валентайна, пуля лишь проскочила мимо.

— Спустя десятилетия, — хихикает тихо и довольно, как налакавшийся сметаны кот. — И да, предвосхищая следующий вопрос: я осознанно так много тебе отвожу. Только попробуй не протянуть, Галахад.

Прозвище чуть цепляет слух: Гарри давно уже Артур, у него золотые часы с эмблемой агентства, и он искренне верит в их удачу, а еще новый пистолет и костюмы в ателье шьют без очереди — но милое сердцу “Галахад” из этих уст пронзает насквозь как впервые. Приходится даже задерживать дыхание — чтобы не отозваться на нежное касание, чтобы не утонуть (снова) в этих по-щенячьи счастливых глазах.

— Елка, — напоминает он, надеясь, что бедное ненаряженное дерево хоть немного собьет с толку, позволит отвертеться на несколько мгновений и, тем самым, растянуть их. — Давай нарядим.

Эггзи собирается что-то сказать: открывает рот, вдыхает — и лишь согласно пожимает плечами. У них слишком мало общих праздников, чтобы пренебрегать традициями.

— А давай.

Уютное свечение гирлянд согревает теплом — Эггзи вернулся в их общий дом чуть раньше и успел растащить их по всем комнатам, увить ими бра и спинку дивана перед камином, а еще карниз в спальне и кухонные шкафчики. Для Гарри это непривычно: с далеких дней своей юности однотонный полумрак комнат ему больше по душе — но многоцветие их маленького мира за крепкими дверьми внезапно кажется приятным, лучистым. Оно словно под кожу забирается, и блики пестрых лампочек отражаются на периферии сознания.

Внезапно-красивое ощущение.

— Красные и золотые, — командует Эггзи и топчется перед елкой, крутится, как заводной, гладит зеленые лапы игл, развешивая игрушки. — Ты выше, с тебя звезда.

Он так мило наводит порядок и так точно указывает на нюансы, что работа спорится, и Харт чувствует себя как в давнем, облитым светлой тоской детстве. Будто опять — юный, и перед глазами вся жизненная дорога, и столько событий впереди, и бабочки, бабочки, бабочки…

Одну ему вручает Эггзи — он и не заметил, как Анвин закончил наряжать свою часть — и заглядывает в лицо смущенно-взволнованно:

— В память о том, что было, — хмыкает он, помогая разворачивать зеленую, с алым бантом коробку. — И о том, что, наверное, будет.

Гарри следит за каждым его движением, действием, за тем, как споро пляшут по обертке его ловкие пальцы — и просто дышит. Это максимум того, на что он сейчас способен. Только смотреть на своего мальчика — Господи боже, самого лучшего, самого-самого-самого — и только дышать. Потому что иначе, тут и не стоит гадать, у него остановится сердце.