– Когда моя прабабушка умерла, Родион,– вполне, серьёзно ответил Григорий, – мобильных телефонов в помине не было.

– Ты теперь об этом горько жалеешь, Гриша,– Осиновский своей «доброжелательной» язвительностью мог достать любого. – Если у неё нет «трубы», значит, ты ей не звони. Но мне мозги не парь.

– Покупайте, господа хорошие, клюковку! – Маленькая сухонькая старушка сделала решительный шаг в сторону, похоже, денежной и щедрой компании. – У меня запасено. По самой дешёвке. Только что с болотины. Пусть прошлогодняя, но она ещё лучше, чем свежая. Дед мой нонче собирал. Чуть не утоп.

– У нас её у самих столько, что можно рядом с вами пристроиться и торговать. На неделю дел хватит,– пошутил, что называется, прикололся Родион Емельянович.– Ну, мы такого делать не будем. А я хочу молочка… парного. Заглочу целую трёхлитровую банку. Ну, что не допью, то мои помощники доглотают. А не захотят – на землю вылью. Остальное птицы доклюют.

К нему подошла женщина с трёхлитровой банкой молока. За её левую руку держалась девочка лет десяти. Видно было, что она незрячая. Взяв из рук торговки молоко, он жестом приказал шофёру Пете расплатиться. Тот сунул ассигнацию в руки женщины-молочницы, дав понять кивком головы, что сдачи не надо.

– А птицы, господин-товарищ, молочко-то не клюют,– пояснила торговка, – Они его, как люди, пьют.

Осиновский приложился губами к трехлитровой банке молока, потом угрюмо посмотрел на женщину и слепую девочку и сказал:

– Да на кой чёрт нам с вами сдались всякие… птицы! Тут люди страдают. Ты что, девчонка, совсем ничего не видишь? Даже меня, такого большого?

– Совсем ничего не вижу, даже вас,– девочка прижалась щекой к телу матери.– Но я, дядя, хорошо слышу. За вами смерть стоит. Будьте осторожны. Она, где-то, рядом. Когда деньги на операцию насобираем для меня, то, люди добрые говорят, что буду видеть. Ваша смерть даже не стоит, а рядом ходит. Я шаги её слышу.

– Да, моя Зинуля очень хочет на мир посмотреть, – вздохнула женщина-молочница. – Ведь всё ей в новинку станет. Интересно.

– Да что на него смотреть-то,– проворчала старушка с клюквой. – Разве это Эрмитаж какой-нибудь, чтоб его разглядывать? Чего хорошего-то в мире нашенском? Одна сплошная дрянь! Когда свою нищенскую пенсию получаю, то от удивлённости зрение и подсаживается. А в магазин за продуктами пойду, так что и сколько стоит, рассмотреть не могу. Не получается никак.

– Какая я-то фантастика вокруг вас образовывается, уважаемая дама, – заметил Осиновский. – Что-то совсем не понятное.

– Никакой фантастики, – возразила старушка.– Люди поголовно и глохнут, и слепнут, чтобы всяких кошмаров не видеть и не слышать. Чего только одно центральное телевидение стоит. Посмотришь пять секунд – и ясно становится, что они там… сошли с ума.

– Вредные разговоры ведёте, – упрекнул старушку Григорий. – Какие-то… экстремистские. Ведь что-то вы, так или иначе, видите и слышите!

– Немного и местами, – согласилась с ним старушка.– Вот сейчас, например, слышу, что тут рядом смертушка ходит. Но за кем она явилась, не ведаю. Может, и по мою душу.

Охранники и шофёр Петя адекватно и моментально среагировали на данное предупреждение, огляделись вокруг. Но кроме двух совсем юных проституток и молодого лейтенанта в пятнистой общевойсковой защитной форме и берцах, никого и ничего подозрительного не заметили.

На Ковалёва с нескрываемым подозрением смотрел Григорий. Как говорится, мало ли тут ходит всяких ряженых. А тут под их охраной особенный и не простой человек – Родион Емельянович Осиновский. Его очень многие знают и уважают и в правительстве, да и с президентом он не однажды встречался.

Лейтенант не счёл за труд и сам подошёл к мужикам в чёрных костюмах. Он достал из кармана пятнистой куртки удостоверение, доложил:

– Вот мои документы. Хотя я не обязан их предъявлять первому встречному. Но чтобы вы тут не беспокоились, коротко скажу. Я лейтенант Виктор Ковалёв. Вышел из своей воинской части. Она рядом. Направляюсь к автобусной остановке. Мне необходимо добраться до соседнего подразделения.

– Да что ты, лейтенант, перед моими клоунами объясняешься? – Осиновскому не хватало общения, как он выражался, с нормальными людьми. – Я на твоём месте перестрелял бы моих тупых гоблинов, как собак дворовых. Ты мне лучше вот что скажи. Молока хочешь?

– Нет, спасибо,– Ковалёв спрятал удостоверение в карман. – Я его не пью.

– А у меня слабость. Обожаю парное, – Осиновский погладил рукой свой, не такой уж и великий, живот и обратился к своей охране. – А вы тут свои могучие лбы не подставляйте. Я в своё время в горячих точках бывал. Между прочим, я – майор в отставке. И стрелять приходилось. Вижу всё насквозь. И скажу вам, дороги мои гоблины, этот лейтенант не дал бы вам возможности до волын своих ручками добраться. Я в людях разбираюсь. Если бы вы дёрнулись, то все трое тут бы, как снопы, и легли.

– Да, всё так. Никто бы и ничего не успел, – скромно согласился с Осиновским лейтенант. – Но с моей стороны никакой угрозы нет.

– Ещё бы ты нам угрожал! Ещё посмотреть надо,– Григорий при своей относительной сдержанности слыл человеком не без гонора, – кто и кого бы уделал. Я на Кавказе тоже не ромашки собирал.

– Заткнись, балбес! Макароны ты продувал в полковой офицерской столовой и, как раз, ромашки собирал. От безделья! – Взорвался Осиновский. – Только без обиды, Гриша. Чем ты там занимался, я в курсе. Пока люди воевали, ты… Одним словом, заткнись! Мне кажется иногда, что не ты меня, а я тебя охраняю!

– Много ты обо мне знаешь, Емельянович, – обиделся Григорий. – Уж за себя, как-нибудь, сам отвечу.

– Так что, Только не надо понтоваться, Гриша! – Осиновский очень не любил, когда его подчинённые переоценивали свои возможности, создавали себе дешёвую рекламу. Осиновский очень не любил, когда его подчинённые переоценивали свои возможности, создали себе дешёвую рекламу. – Охраняй меня молчаливо, без своих нудных советов и рекомендаций! А недругов у меня в Москве хватает. Я знаю! Завидуют, что я, Родион Емельянович Осиновский, ещё пока наплаву! И ни какой экономический кризис меня с копыт не собьёт.

Женщина со слепой девочкой отошли в сторону, к большой сумке с молоком и пакетами с солёными огурцами. Набравшись смелости и наглости, к ним подошли и две молодые проститутки, томно строя глазки, конкретно, Осиновскому.

– Бесстыжие, – сплюнула старушка с коробом, наполненным клюквой,– стыд-то весь потеряли! Стоят тут и всякие гадости свои добрым людям за рубли предлагают!

– Помолчала бы, Селивониха,– огрызнулась чернявая и стройная.– Про тебя рассказывают, что ты во времена совдепии тут всему посёлку давала. Задарма. А мы хоть прирабатываем. Не сидим, сложа руки в трудные для страны времена.

– А вот я и не всему посёлку я давала! – С возмущением ответила старушка. – Мы всегда по-комсомольски думали и делали, а не… где попало.

– Но вот и додумались, что теперь ты, на старость лет, в день по четыре ведра клюквы к дороге таскаешь, – низкорослая блондинка очень внимательно разглядывал потенциальных клиентов.– За что боролась – на то и напоролась. Получается, что не с теми ты и кувыркалась, старушка.

– Нельзя так со старшими разговаривать! – Урезонил девицу Осиновский.– Бабушка вопрос ребром поставила. Что вот, к примеру, вы лично тут продаёте?

– Мы продаём радость людям? Причём, не так и дорого,– ухмыльнулась брюнетка, то есть чернявая.– Вы вот, например, хотите получить удовольствие?

– Запомните, девочки, если мужик нормальный, с хорошим… столбняком…то ему ещё и сами дамы приплачивают. А ваши штуковины ничего не стоят, – сказал убежденно Осиновский.– У меня один друган вот так же получил по дороге… удовольствие. Сейчас от сифилиса лечится. Жёнушка его сразу же на развод подала, да ещё умудрилась под веским предлогом пару заводиков у него оттяпать. Вот это удовольствие! Пусть санитары собирают грязь! А нормальным мужикам такое, как бы, удовольствие по барабану. Вон, мой охранник Вася большой любитель в длинную очередь становиться.