Эта картинка из прошлого была такой яркой и сильной, что она даже приподнялась на кровати, приподнялась, потрясенная. И смотрела на дочь, в каком-то немом ужасе осознавая – за что это ей!..

И это было так страшно, и в этом была такая правда, что все это просто не укладывалось в ее голове. Не укладывалась эта закономерность, такая простая и страшная закономерность: она не протянула руку своему ребенку, когда ей так нужна была ее рука. И она получила ответ: ее дочь не протянула ей руку, когда ей так нужна была ее рука.

И масштаб этой простой закономерности был очевиден. И вся ее болезнь была так понятна – и за что ей это, и почему сейчас она лежит одинокая…

И она откинулась на подушку, потрясенная понятым. И даже новый приступ боли она прочувствовала как бы со стороны, как будто боль просто окатила ее и ушла. Ее душевная боль сейчас была сильнее.

И чувство вины и раскаяние, и понимание, каким одиноким был ее ребенок тогда, когда растянулся на асфальте и не получил такой нужной поддержки, и «дай учку» звучало в ней сейчас так по-другому, что она заплакала от жалости. От жалости к той малышке, которая в своем одиночестве просила о помощи. От жалости к самой себе, которая тогда ничего не почувствовала, не поняла.

И она лежала и плакала. Плакала беззвучно, боясь побеспокоить своего ребенка сейчас, когда ей так нужна была передышка от усталости. Лежала и плакала, плакала, плакала.

И в какой-то момент она вдруг почувствовала, увидела весь масштаб этой великой закономерности – как все содеянное тобой приходит к тебе, возвращается к тебе, чтобы ты пережил это и почувствовал, как это чувствовали другие, которых ты обидел или не понял, или оставил в одиночестве.

И ее потряс этот масштаб. Масштаб уроков, которые проходит каждый человек. Уроков, которые он обязательно пройдет, независимо от того – осознает ли он то, что творит, или не осознает.

И ей так жаль стало в эту минуту всех. Каждого человека. И все человечество, которое живет такой недоброй, бесчувственной жизнью и тем самым уже определяет свои уроки. Свою будущую боль. Свое одиночество.

И она опять посмотрела на свою девочку. И испытала такую любовь к ней – уставшей взрослой женщине. И к тому маленькому ребенку, которым она когда-то была.

И она вдруг почувствовала такую жалость и любовь к самой себе, лежащей на этой кровати в своем одиночестве, созданной самой собой, и к той молодой, правильной бесчувственной маме, которая сама не знала, что творит. И к каждому человеку, обреченному на свои переживания и свое одиночество, которое он творит собственными поступками.

И это чувство увеличивалось, расширялось в ней. И она чувствовала любовь ко всем. Ко всему миру. И к рассвету за окном. И к этой больничной палате, в которой она поняла такое важное для себя.

И это удивительное ощущение разгоралось в ней. Как будто бы волна тепла, света и любви поднималась из нее.

И было ощущение, что в том тепле и свете, которыми она себя ощущала, сгорала ее болезнь, расплавлялась боль.

И она чувствовала себя чистой, очищающейся и такой светлой.

И свет и любовь ко всему миру заполнял ее.

И наполнил ее.

И вырвался наружу…

А сверху, с верхней точки сферы гармонии и покоя, было видно, как ярко и чисто засветил огонек в палате онкологического центра. Как разгорался и набирал силу свет… И как поток этого света вырвался наружу и понесся ввысь, чтобы соединиться с высшим светом, который есть любовь.

И он либо соединится с ним, либо ярким снопом отправится в зону каникул. Туда, где радостные и свободные души просто сияют своим светом и ждут, когда закончатся их сорокадневные каникулы.

И они спустятся в зону ожидания.

И каждая из них будет с волнением ждать.

И каждая будет надеяться.

Надеяться на то, что ей достанется тело с наградой.

Тело с НАГРАДОЙ…

Она была взбалмошной и капризной, и нравилось ей иногда быть такой вот – как ребенок, капризно надувать губы, и вредничать, обижаться на него, даже плакать, чтобы он почувствовал вину, даже если и не был виноват.

Она была жадной и знала, что жадничает иногда, – в еде, наедаясь больше, чем нужно, в деньгах, – как в ступоре, стоя перед прилавком и мучительно размышляя, купить или нет – может, дешевле найдется.

Она любила готовить и тут почему-то не экономила – жарила, и парила, и варила жирные борщи, и готовила много мяса – тушеного, жареного и вареного. И вареная колбаса всегда была у них в холодильнике, и было это удобно, когда мужик в доме – всегда есть, чем рот ему заткнуть, когда он начинает свое: «А что, еще не готово?.. А когда есть?..»

Она была молодой, но уже солидной, все знающей и обо всем рассуждающей, осуждающей соседей или сотрудниц, живущих не так, как она, по-другому, более свободно, что ли.

Она была правильной, вежливой и воспитанной, хотя в сердцах могла назвать соседку, с которой только что вежливо раскланялась, старой мымрой, или подумать: «Ну и задницу отрастила…»

Она была в принципе нормальной женой. Такой, какой должна быть нормальная жена, – заботливой настолько, чтобы мужик был сыт, чтобы соседи не говорили, что выглядит неухоженным.

Она была верной женой: незачем было ей ему изменять, ей и его было много (кобелиная, все же, порода эти мужики, – почти каждую ночь дай ему, все ему мало!) Поэтому секс был для нее, как для типичной жены, – исполнением супружеских обязанностей: немного полежишь, о своем подумаешь, глядя в потолок, – тут и конец, можно спать.

Она была – она. Такая, какая она есть.

…Он был другим. Он был мужчиной, потому более закрытым, более упрямым, более молчаливым. Всякие телячьи нежности были не для него, поэтому когда она надувала губы и капризничала, он выходил из себя, и если сначала, в первые месяцы их брака, еще и делал вид, что переживает и раскаивается (в чем только он должен был раскаяться он так никогда и не понимал!), то потом, в ответ на ее недовольно сжатые губы и женскую «сучность», которая лезла иногда из нее, – просто пожимал плечами и отходил, как бы говоря: «Хочешь вредничать, – вредничай, меня это не колышет…» Только курил чаще, пряча за этим свое раздражение.

Он любил есть, и тут они действительно подходили друг другу. И за два года их брака он округлился, наел животик, пока еще не очень видный под рубашкой, но тяжесть своего тела он уже чувствовал, особенно если учесть, что был он до этого худым, поджарым, из армии вернулся – одни мышцы, да как-то незаметно эта женатая жизнь сделала его тяжелым и ленивым.

Он был ленивым, не потому что действительно им был. Так думала она, которой постоянно что-то было нужно, а он не бежал, как собачка, по первому ее требованию, не лез сразу вешать новые шторы, которые она купила на какой-то распродаже, не вскакивал, чтобы сразу пойти в магазин, когда ей не хватало томатной пасты, чтобы заправить борщ, и еще много не делал того, чего она хотела, чтобы он сделал, и она называла его ленивым, и он согласился, и даже привык таким себя считать, это было удобно – ленивый он, и какие тут разговоры – сама делай!

Он был нормальным мужем, в принципе, таким мужем, каким и должен быть нормальный муж – зарплату домой приносил, оставив себе небольшую заначку. С друзьями встречался нечасто, пиво можно было пить и дома – она ему не мешала, сама любила выпить бутылку-другую. Домашние обязанности (а какие они у мужика, живущего в квартире, не имеющего своего хозяйства: шуруп ввернуть, полку повесить, за картошкой сходить), – выполнял, хоть и через свою лень. И супружеские обязанности выполнял. Может и был он не ахти каким любовником – опыта у него было маловато, (она была второй его женщиной, а первая была такой же – зажатой, неопытной, поэтому чему научился он в пору того его романа да что освоил за два года супружества, тем и жил), – но ей этого хватало. А чего мужику еще надо: только чтобы жена была им довольна, чтобы не «сучила» от неудовлетворенности, чтобы сам себя мужиком нормальным чувствовал…