– Четверть восьмого, пора бы уже им и подъехать.

В этот момент Лежин махнул рукой в сторону дороги:

– Едут.

Коляска остановилась в метрах в двадцати от них. Из неё вышли Одинцов и Мещеряков.

– Прошу извинения господа за задержку, – сказал Одинцов.

– Ничего страшного, мы не так уж и долго вас ждали, – ответил Лежин. – Господа, не угодно ли будет вам примириться?

Мещеряков поддержал Сашку:

– Право помиритесь господа!

– Я не возражаю против примирения, – кивнул Одинцов, – мои условия просты и вполне естественны для подобной ситуации. Корнет Аносов должен принести мне публичные извинения.

– Я уже всё сказал вчера, – ответил Владимир, – от своих слов я не отказываюсь. Говорить в таких обстоятельствах об извинениях считаю излишним.

– Ну что ж, тогда дуэль, – кивнул Одинцов.

– Эх, господа! – вздохнул Скоков.

– Коли так, не будем мешкать, – произнёс Лежин. Немного помолчав, добавил с сожалением: – А зря! Право слово, зря!

Он вынул из ножен саблю и воткнул её в землю.

– Позвольте Александр Иванович вашу, – попросил он вторую у Мещерякова и, отсчитав положенное расстояние, воткнул в землю.

Капитан тем временем достал монетку.

– Прошу выбирать господа.

–Решка, – поспешно сказал Аносов.

– Мне, следовательно, орёл, – ответил Одинцов.

Мещеряков подкинул монету и поймал её обеими ладонями.

– Решка, – усмехнулся Одинцов, – вам везёт корнет.

– Иногда – ответил тот.

– Господа пистолеты заряжены, прошу брать, – сказал Лежин.

Одинцов и Аносов разошлись, встав каждый на своё место. Алексей встал боком и закрыл левой рукой грудь, прикрывая то место, где сердце. Аносов прицелился и выстрелил. Острая боль пронзила правый бок Одинцова. Тело горело, словно его жгли раскаленным железом, Алексей повалился на землю, проваливаясь в темноту.

***

Солнце почти не заглядывает в маленькое оконце гарнизонной гауптвахты, потому всегда здесь сумрачно, и тоскливо. В первый день Аносов не находил себе места, мерил камеру шагами из угла в угол. Затем пришло оцепенение, он лежал на кровати и смотрел в потолок. Ночь сменяла день, а утро ночь, и Аносов потерял счёт суткам. Казалось, что он здесь уже год, а прошло всего лишь две недели.

В коридоре послышались шаги, лязгнули засовы, и заскрипела дверь. На пороге стоял Сашка, обернувшись, он сказал стоящему за спиной надзирателю:

– Спасибо Михеич, я быстро.

– Вы уж не подводите меня господин поручик, – ответил тот.

– Не беспокойся. Держи.

Сашка протянул трёхрублёвую ассигнацию.

– Ну как настроение? Хотя, что за пошлый вопрос?! Как может чувствовать себя человек в твоём положении, – сказал Лежин, присаживаясь на табурет стоящий у стола.

– Что новенького можешь поведать о моих делах? – спросил Аносов, по-прежнему глядя в потолок.

– Прусак направил все материалы по вашей дуэли генерал-аудиториату⁴³. Как мне известно, ответ ещё не пришёл.

– Чего тянут?

– Не знаю, – пожал плечами Сашка.

– Как Одинцов?

– Я, перед тем как идти к тебе, разговаривал с Пафнутьичем, он сказал, что не жилец Алексей.

– А графиня?

– Они с Бошняковым уехали через день после дуэли. Она даже не интересовалась Одинцовым. Эх, Володя, зачем только ты стрелялся из-за этой куртизанки?!

– Прекрати так говорить о ней!

– Теперь уж говори что хочешь, всё равно ничего не изменишь, – горько усмехнулся Лежин, – завтра я уезжаю за рекрутами в Новгород.

– Желаю тебе неплохо развеяться от здешней скуки, – сказал Аносов.

Дверь открылась, надзиратель, заглянув в камеру, сказал:

– Пора господи поручик. Не ровен час, начальство пожалует, беды не оберёшься.

– Иду, – сказал Лежин, – ну прощай Володя, не известно свидимся ли ещё.

Они обнялись, и Лежин вышел. Дверь захлопнулась, словно крышку гроба закрыли. Владимиру стало горько, и захотелось выть по-волчьи. Он накрылся шинелью и застонал.

1 ноября пришло постановление генерал-аудиториата, великого князя Михаила Павловича: «Корнета Аносова лишить офицерского чина. Перевести из гарнизонной гауптвахты в Ордонансгауз⁴⁴. Сверх содержания его под арестом с двадцать шестого прошлого месяца, выдержать ещё под оным ещё три месяца в крепости в каземате, и потом выписать в один из армейских полков». Император Николай 1, ознакомившись с решением генерал-аудиториата, наложил резолюцию: «Быть по сему». Бекендорф, прочитав решение императора, промолвил: « Право корнет, ухлопал бы Одинцова, тогда ей богу, похлопотал бы за тебя перед государем-императором. А так, получи своё».

***

«25 января 1841 года.

Три месяца я не прикасался к своему дневнику, и были у меня для этого веские основания. Получив пулю от Аносова, я два месяца провалялся в горячке. Едва оправился, тотчас же испросил разрешение у полковника Штольца на отпуск для поправки здоровья. Получив его, отправился в деревню к братцу.

Хозяйством своим братец не шибко обременён, по причине того что в приказчиках у него староста Михей Зипунов, мужик не пьющий и возможно, человек честный. Но даже если Михей и ворует, то самую малость, и сие не заметно. Пётр за ним как за каменной стеной.

Время мы с братцем провели славно. Долгие зимние вечера коротали в спорах и беседах об обустройстве нашей России-матушки. Каждый остался при своём мнении, ибо доказать ничего друг другу не смогли.

Отпуск мой закончился и вчера я возвратился в Кречевицы. Сегодня утром прибыл на доклад к полковнику Штольцу. Встретил он меня весьма любезно. Поинтересовался моим здоровьем, а потом заявил:

«Господин поручик, перед вашим ранением, вы подали мне рапорт о переводе вас на Кавказ. Ваше прошение удовлетворено».

Мне не оставалось ничего другого как заявить, что очень этому рад.

Полковник Штольц внимательно посмотрел на меня, и сказал: « Вот что я хочу вам сказать Алексей Николаевич. Вы показали себя достойным офицером, скажу более, больше бы мне, таких как вы. Думаю, и на Кавказе вы проявите себя с наилучшей стороны. Я желаю вам всяческих успехов. Да хранит вас господь».

Мне осталось только поблагодарить полковника за добрые слова и откланяться.

Дома, я сообщил Василию о скором моём отъезде на Кавказ, от чего Аристархов приуныл. Он успел привязаться ко мне, и попросил разрешения поехать вместе со мной. Снова мне пришлось идти к Штольцу, просить отпустить Аристархова, тот не возражал. Обещал выправить все необходимые для этого бумаги.

Сегодня в ресторации я даю прощальную пирушку в честь своего отъезда, а потом:

«синие горы Кавказа, приветствуют вас»».

Утром ветер нагнал тучи, и казалось, зарядит нудный, осенний дождь, однако на землю упало всего несколько капель. Мать доила корову в хлеву, а Абу поев, чистил ружьё во дворе.

– Абу отнеси тётушке Зайнап лепёшки и молоко, – крикнула она, – совсем плоха, стала старуха. Скажи ей, подою корову зайду.

– Хорошо мама.

Когда Абу проходил мимо сакли соседей, на пороге показался Вацу, он что-то процедил сквозь зубы и ушёл к себе.

«Надо бы проучить этого дурачка, – подумал Абу, – ну ничего, ещё будет время».

На пустой улице он издали увидел стройный девичий силуэт. Сердце замерло! Это была Кхокху, та, которую он безнадёжно любит. Даже со спины, он узнал бы её из тысячи других девушек. Она несла кувшин на плече. Неожиданно для себя, Абу догнал её и сказал:

– Здравствуй Кхокху.

Та, поставив кувшин на землю, и улыбнувшись, ответила:

–День добрый Абу. Да ниспошлёт Аллах тебе удачу и благоденствие.

– Благодарю тебя Кхокху за добрые слова. Я верю, что день будет удачен для меня, раз я повстречал тебя, – выпалил Абу, – я помню каждый день, когда имел счастье видеть тебя. Потому что я люблю тебя Кхокху. Теперь вот сказал это тебе и будь что будет!