Слишком явная похвальба? Нет. Пилат тщеславен, как все.

«Это правда, они уже приходили ко мне с прошением».

«Тогда отпусти его. Много последователей у него, и много там женщин». Он упоминает о них, словно положение Иехошуа сразу улучшится. Это не так. Рим всего лишь немного лучше относится к женщинам, чем греки. «Вот мой совет тебе» — он склоняет голову — «взамен на быструю и милосердную смерть. Я убивал твоих людей. Твои солдаты полюбят тебя за твое решение со мной. Будет намного легче держать их в строю».

Губа Пилата кривится.

«Солдаты подчинятся мне, потому что таков их долг. Они обязаны передо мной, перед Римом и перед их Императором».

Он легким кивком указывает головой на небольшую золотую статую Бога-Императора в альковном углублении молельни.

«Ты все равно должен меня казнить. Если хочешь показаться мудрым».

Так легко зацепить Пилата. Тот почти не способен скрывать свою реакцию на слова. Злится, что Бар-Аво рассуждает о мудром решении, подразумевая, что он уже решил совсем немудро.

«Я знаю таких людей, как ты. Ты считаешь почетным погибнуть от наших рук, сражаясь. А что, если я не захочу доставить тебе эту почетную смерть? А что, если я захочу держать тебя здесь моим рабом? Тогда не будет для тебя никаких жертвенных мучений, ни толпы плачущих женщин, и никто не станет кричать твое имя, чтобы начать новое восстание».

Бар-Аво пожимает плечами.

«Я — в твоих руках, Префект. Делай, что хочешь».

Пилат сужает свои глаза, увидя возможность для каких-то игр.

«А что, если я тебя отпущу?»

«Мои люди, конечно, обрадуются».

«Да», говорит Пилат, «да, твои люди. Десять тысяч их, как говорят, по всей Иудее преданы тебе».

Неправда, но Бар-Аво не возражает ему. Около пяти тысяч, и они преданы не ему, а делу. Жить свободным — более важно, чем просто жить. Преданность лишь ему повредит делу. Они должны покинуть его, если так нужно; он и сам сделает так же.

«Да», задумывается Пилат, «пусть ощутят милосердие Рима, как и поцелуй ремня».

Этот человек — не дурак, а все равно ведет себя дураком. Из-за заносчивой гордыни. Если бы другой человек решил бы совершить подобное, Пилат, узнав, сделал бы все гораздо ярче и сочнее, и все выглядело бы невероятно глупо. Да только его голова не способна рожать собственные планы.

«Они будут благодарны мне, не так ли, если я отпущу их предводителя?»

«Они станут подозревать во мне предателя», говорит Бар-Аво, потому что начинает видеть растущее, приближающееся слабое мерцание спасения.

«Ха!» Пилат широко улыбается. «Еще лучше! Благодарность и недоверие. Великолепно. И нет ничего лучшего, чем то, что ты сам все это и придумал».

Бар-Аво пытается сохранить свое лицо каменно-бесстрастным. Словно от мысли о содеянном у него отвердело сердце.

«И знаешь, что я тебе скажу», продолжает Пилат, «я сыграю это».

Его люди находятся в толпе. Бар-Аво тут же замечает их, когда его и Иехошуа выводят щурящихся от света на площадь у дома Пилата, где позже солдаты Префекта устроят резню.

Они пришли сюда, скорее всего, чтобы увидеть его смерть. Или начать бунт, или присоединиться, если начнется не от них. Они сливаются с толпой. Капюшоны накинуты на их головы. Около двухсот человек толпы и, приблизительно, сорок человек из них — его люди. Из-за уважения и любви к нему. Не в попытке спасти его, а чтобы увидеть его смерть и передать слова очевидца своим друзьям, матери, жене и сыновьям.

Он видит в толпе двух-трех друзей Иехошуа. У того была, конечно, группа поменьше, и они не были такими сильными людьми, не сражались и не встречались каждодневно со смертью от римских рук. Он бы хотел, чтобы больше людей Иехошуа пришло бы сюда. Такая объединенная сила должна была увидеть, как убивает Рим. Если бы они все увидели, то тут же бы восстали.

Пилат обращается к толпе.

«Город Иерусалим!» выкрикивает он. «Я вышел сегодня сюда, чтобы дать вам выбор!»

Толпа шевелится и бормочет. Он играл эту свою игру раньше. Он не всегда делает так — иногда. Чтобы они не слишком задавались, конечно же.

«Ваше желание очень важно мне! Рим не хочет причинять вам зла, лишь принести вам порядок и доброе правление. Посему у меня есть два преступника: проповедник Иехошуа, назвавший себя Царем Евреев, и Бараббас — бунтарь, убивший людей во время восстания».

Еще больше бормотаний. Не среди простых людей — толпа размышляет молча, а среди солдат. Кого убивают евреи, восстав? Не других евреев. Солдат. Даже те, кто не знал, что Бар-Аво убил солдат, теперь знают об этом. Пилат, получается, выразил словами так: это — борец за свободу, герой. Понимает ли он, что произнес? Трудно сказать, зная его: схитрил ли он или просто сглупил. Или его хитрость — то же самое, что и его глупость, потому что только глупец попытается схитрить таким образом.

«Я позволяю вам решить: кто будет жить, а кого казнят. Они оба — преступники, оба найдены виновными вашим судом!»

Да знаем мы, кто влияет на суды, — бормочет так толпа, — да знаем мы, кто говорит им: кого наказать, а кого отпустить.

«Этот человек Иехошуа богохульствовал против вашего Бога! А этот человек Бараббас убил людей!»

Женщины в этой толпе, кому люди Бар-Аво давали хлеб, когда римляне сожгли пшеничное поле. Мужчины в этой толпе, с кем люди Бар-Аво сражались плечом к плечу, защищая дома от бандитов. Дети в этой толпе, для кого люди Бар-Аво находили лекарей. Никакая группа противников власти не сможет протянуть долго без любви людей, среди которых они живут. Что смог бы предложить им взамен Иехошуа? У ни одного проповедника не найдется ничего сравнимого с хлебом, водой, настойками и мечами.

«Так кого выбираете вы?» выкрикивает он. «Вы можете спасти одного и только одного! Кого из этих людей вы спасете?»

И нет никакого выбора, нет. Друзья Иехошуа пытаются прокричать за него, но их совсем недостаточно здесь, и голоса их тонут в присоединяющихся друг к другу криках: «Бараббас! Дай нам Бараббаса! Благословенного Бараббаса!»

Безжалостная злая игра. Если они откажутся кричать — так случалось ранее, как с гладиаторами, которые отказываются сражаться — Пилат просто убьет их обоих. Сплошная нечестность. Насмешка над самой жизнью. И все же, что еще остается, если не участвовать?

Бар-Аво вглядывается в Иехошуа. Тот смотрит на толпу, где его разрозненные друзья кричат до хрипоты его имя. По лицу одного человека текут слезы, пока он кричит: «Иехошуа! Иехошуа!» Бар-Аво видит его открывающийся рот, но звук заглушается от шума «Бараббас! Бараббас!»

Пилат смущен страстностью плача. На что он раньше рассчитывал, похоже, выходит совсем по-другому. Плечи склоняются. Он утихомиривает толпу. Те, напряженно смотря, затихают. Он может сделать что угодно.

«Но вот этот человек», говорит он, «вы не хотите Царя Евреев?»

И толпе становится ясно, что он насмехается над ней. Как будто им представили законного царя, как будто они сразу узнали бы законного царя при первом его появлении.

Почти сто лет прошло с тех пор, когда Рим окружил Иерусалим, пробил стены и вошел силой. Он задает свой вопрос, как будто каждый царь за последние сто лет не был посажен на трон Римом. Он презирает их, и это очевидно в каждом сказанном его слове.

«Что же мне делать с Царем Еврейским?» вопрошает он.

«Казнить его!» кричит кто-то из толпы, а остальные вновь подхватывают «Бараббас!». Совсем немного жалких голосов выкрикивают другое имя — почти неслышное.

Как же это возможно, что вся жизнь дошла до такого момента: увидеть, сколько у тебя друзей, и как громко они готовы проорать твое имя?

Бар-Аво хочет жить, и в своих мыслях: но только не так. Но это же ложь. Он понимает это, стоя здесь, со всей покорностью человека, который был последние несколько дней полуживым и полумертвым. Он желает жизни, и ему все равно каким способом получить ее, только бы не касалось смысла его борьбы. Он и Иехошуа, они оба плачут, а друзья проповедника все еще кричат его имя, все еще отчаянно пытаются спасти его, и, очевидно всем, они любят его. Если бы было возможным спасти их обоих, то люди Бар-Аво кричали бы за это. Если бы было возможным избавиться от оккупантов одним криком, они бы кричали до окровавленных горл. Нет никакого шанса спасти их обоих. Нет милосердия, кроме допущенного условиями.