«И теперь нам не пытаться?» восклицает он, и голос его хрипит, и жажда овладевает им, хоть и знает он, что никто не принесет воды, поскольку он в каком-то смысле уже мертвец. «И теперь нам не бороться, собравшись вместе, чтобы выполнить нужное, а даже если Бог в мудрости Своей решил извести нас всех, почему бы не умереть нам, зная, что мы сражались изо всех наших сил ради свободы?»

Иехошуа молчит.

«И не пытаться выжить? Все, что известно нам — это жизнь хороша. Разве не должны мы сражаться за свои собственные жизни?»

Иехошуа отвечает, улыбаясь: «Исполнится желание Бога, не мое».

И Бар-Аво, который всегда был бойцом и всегда выживал, который выкарабкивался изо всех дыр, может, не из таких темных, как эта, но почти, решает: тогда — хорошо. Если ты выбрал это, то легче будет мне. Потому что он хорошо представляет себе, что случится потом, поскольку приближается Пейсах, и Иерусалим заполнится разгневаными людьми, а Пилат — отвратительный трус.

За ними приходят рано утром. Один стражник ставит глиняный сосуд с теплой сырой водой перед Бар-Аво. Он жадно выпивает всю воду, даже не проверяя — поставили ли такой же кувшин перед Иехошуа. Поставили, но тот лишь отпивает воды и умывает свое лицо. Бар-Аво протирает свое лицо углом своей одежды. Он догадывается, что будет дальше.

Стражники пинками поднимают их и, не обращая внимания на их кандалы, торопят их к выходу на свет. Дыхание ветра, как поцелуй в лоб. Яркое и чистое небо с утренними полосами перьевых облаков. Иехошуа не смотрит вверх, а Бар-Аво не может отвести глаз от неба всю дорогу, пока их не приводят к дому, где находится канцелярия Пилата.

Они приводят их к Префекту, чтобы тот увидел их: одного за другим. Бар-Аво ожидает в коридоре, и он стоит в ножных кандалах и с руками, завязанными за спиной, и болит спина, и колени болят, и плечи болят, а он напряженно прислушивается к разговору, происходящему внутри комнаты.

Говорит Пилат: «Они говорят мне, что ты называешь себя Царем Еврейским?»

Молчание. Пение птиц во дворе снаружи и звякание посуды снизу по лестнице.

«Ну, давай, делись. Ты — Царь Еврейский?»

«Это твои слова».

Этот ответ нехорош, хотя облегчает задачу для Бар-Аво. Было бы лучше сейчас начать обвинять священников, заявить, что они подталкивали его разжигать недовольства против Рима. Было бы лучше сказать, что кладет преданность своих людей, чего бы она ни стоила, к ногам Пилата. Было бы лучше даже просто отвергать все. «Нет, я — нет», был бы лучшим ответом для человека, кто хочет жить.

Вздох и перелистывание бумаг.

«Ты понимаешь, что это — огромная крамола, и если ты не отвергаешь слов и не клянешься в преданности своему Императору, я буду вынужден казнить тебя?»

Голос Пилата усталый и раздраженный. Полезно знать, чтобы использовать для Бар-Аво потом.

Человек все так же молчит, хотя мог бы сказать столько, чтобы спасти свою жизнь. Пилат не доверяет священникам больше, чем простым людям. В эту трещину легко вставить нож, провернуть лезвие, открыть пошире.

«Очень хорошо. Уведите его». Приказ стражникам. Они полувыволакивают, полувыталкивают Иехошуа из дверей, мимо сидящего Бар-Аво, и взгляды их не встречаются. Кто-то отдает свою жизнь ни за что, а Бар-Аво так не сделает.

Они приводят его. Он стоит с завязанными руками за спиной. Пилат сидит, отпивая горячий суп из чашки — немного прохладно в это утро. Все должно играться очень осторожно, как игра с ножами.

«Как считаешь: он сошел с ума, этот Иехошуа?» спрашивает Бар-Аво прежде, чем Пилат задаст свой первый вопрос.

Смелый шаг — заговорить первым, но просчитанный. Задается разговор, и он представляется человеком разумным и понимающим. Но он при этом задает вопрос, ожидая ответа Пилата. Риск. Пилат может тут же убить его за дерзость.

Пилат выглядит удивленным. Разглядывает его лицо. Наконец, произносит: «Ты был вместе с ним в камере, разве не так? Он и там был сумасшедшим или все понимал?»

«У него были моменты просветления и моменты, когда он впадал в сумасшествие. Я не знаю, что сделал он и почему. Все ждут Мессию. У каждого вожака есть последователи, которые говорят им, что они и есть Мессия. Мне кажется, что и он начал верить в сказанное ими».

Пилат пожимает плечами и поднимает одну бровь.

«Ну», говорит он, «Иерусалим не пострадает, если будет одним таким меньше. А сейчас. Ты причинил много зла этому городу и этому народу. Чем скорее люди поймут, что никакое восстание не выстоит против нас, тем лучше будет для них. Я предлагаю казнить тебя. Однако, если ты пожелаешь выдать своих заговорщиков, я дам тебе скорую смерть от меча. Если откажешься, то мы будем мучать тебя, а потом распнем».

«Мы, к примеру», продолжает он, «разрежем тебе язык на куски и проткнем уши гвоздями. И мы, конечно же, схватим несколько твоих последователей, чьи лица мы, в любом случае, уже знаем, и что бы ты ни выбрал, все равно разнесут, что ты их предал. Понимаешь? Для славы нет места. Или пытки и позор, или позор, но с быстрой и милосердной смертью. Мне нужно лишь несколько имен и их местонахождение. Начнем, к примеру, с Гийоры. Скажи мне, где он находится сейчас».

«Я не знаю», заявляет Бар-Аво.

Пилат вздыхает. «Ты удивишься тому, как много начнешь рассказывать, когда приложат раскаленное железо к твоему телу. Уши, как мне рассказывают — удивительно чувствительное место. И пятки ног. Весьма смелые люди начинали беспрерывно болтать, будто женщины, после того, как прижгли им пятки углем и железом».

Время поменять тему разговора. Речь Пилата слишком отрепетирована; он завелся ритмом, который будет нелегко остановить.

«Ты думаешь, кто-то из нас рассказывает другим, где их найти?» спрашивает Бар-Аво. «Префект, ты же должен это знать».

Он на долгую секунду оставляет свои слова висящими в воздухе. Дерзость слов перебивает настрой Пилата.

Бар-Аво начинает давить: «Ты можешь так же спросить у Иехошуа, где все его последователи сейчас, весь этот сброд, приведенный им из Галилеи, который тут же разбежался после его поимки. Каждое место встречи менялось с того самого момента, как они узнали, что меня взяли живьем. Каждый человек, которого я знаю, переехал в другой дом. Каждой семье сказали, чтобы отказались от своих сыновей. Префект, ты можешь бить меня и мучать как долго тебе захочется, но ни на одно мгновение мое избитое тело не перестанет ненавидеть тебя. Даже если они решат, что я — предатель, они лишь станут еще более ненавидеть тебя».

Пилат смотрит на него. Он понимает, что в сказанном есть правда.

«Настоящий предводитель», чеканит Пилат, «не заботится о том — ненавидят ли его, пока все страшатся его».

«И остановил ли кого-нибудь этот страх? Ты не сможешь удержать Иерусалим», говорит Бар-Аво. «Каждый мужчина и каждая женщина, и каждый ребенок будет сражаться с тобой. Ты не победишь нас страхом, а лишь любовью».

И он знает, что говорит правильные вещи, потому что его люди перехватили несколько писем из Сирии и Рима, и он знает, что об этом говорят Пилату его начальники уже несколько месяцев. Те самые слова. Не страхом, а любовью. Бар-Аво не глуп. Он осведомлен. Он — предводитель многих людей.

«Ты хочешь, чтобы они запомнили тебя таким, Пилат? Кровавым тираном? Человек, заливший кровью улицы, а не тот, кто принес цивилизацию и законы Рима?»

Вновь попытка переиграть.

«Они запомнят меня тем, кто установил порядок. Рим не только приносит мрамор и золото, Рим приносит закон и послушание». Пилат говорит самому себе, большую часть. Бар-Аво поймал его. Правильные слова в правильный момент, и Пилат пойман.

«Если бы я был тобой», продолжает Бар-Аво, «я бы отпустил того Иехошуа, а меня бы убил».

Пилат смотрит на него и кивает головой, как будто услышал нечто умное и поразительное.

«Почему отпустить его?»

«Показать милосердие. Любовь Рима и его кнут. Ты раньше так делал на праздниках. Ты же знаешь, как это делать. Хитроумно».