Мы с Хорейси уже поняли, что прыгун был ученым-Лийтом из оборонного проекта, но даже не представляли, насколько высокий уровень тот занимал. Все складывалось — любая деталь этого дела выходила за все возможные рамки.

Зная, что перед ним один из пяти или десяти величайших умов в мировой истории, Перон начал с двухчасовой лекции по теории индексальной выводимости; Тируитт, которому было двадцать два года, вобрал дело всей своей жизни в одно мгновение. Искусственный голос показал, как войти в межсеть, дал короткий список того, что Фрэнку нужно было узнать в течение недели; по вычислениям Перона, столько времени находилось в распоряжении балласта до вынужденной смены места.

К тому времени как Тируитт вышел из квартиры и отправился вверх по улице на встречу с Джерри Броком, он вполне сносно владел современным английским, в общих чертах понимал, где и когда находится, а также почему Перон поменялся с ним местами. Брок выполнил свой контракт с Пероном, предоставив Фрэнку убежище и аппаратуру, в обмен Тируитт написал софт для самого лучшего Гейгер–банка на континенте. Была бы воля Джерри, он бы прятал Фрэнка как можно дольше, но Перон дал исчерпывающие инструкции. Скрепя сердце Брок признал, что он уже сказочно богат и, похоже, вселенная решила не множить его состояние дальше, а сделать второстепенным персонажем в важной исторической пьесе.

— Вы должны понять, — добавил Тируитт, — что у меня не было даже тени сомнения, следовать или нет указаниями Перона и как поступить по эту сторону временного раздела. Он знал, что делает, и когда я полностью осознал сущность его плана, то согласился с ним безоговорочно. Также я не сомневаюсь в том, что его замысел сработает. Я — достаточно талантливый человек и могу трезво оценить способности других. И Перон, какое бы ни было его настоящее имя, вполне мог сравниться со мной, или же с Ньютоном, или Бэббиджем, на ваш выбор.

— Так почему он поменялся с вами местами? — спросила Хорейси.

— Чтобы в Год Благодати тысяча четыреста третий я не дал миру теорию индексальной выводимости, — ответил Тируитт. — А чтобы смещение нулевой перемены не позволило ей проникнуть в историю какой–нибудь другой дорогой, он устранил студентов, которые продолжили исследование после моей смерти в тысяча четыреста шестом году.

— Устранил… — начал я, и тут у меня закружилась голова; неожиданно страницы из учебников в моей памяти начата: стираться, а некоторые лекции в колледже…

— Иисусе! — воскликнула Хорейси. — И он должен был все завершить в первые несколько дней после своего прибытия. Вот почему Перон отправился в май тысяча триста восемьдесят восьмого. Надо было, чтобы все одиннадцать уже родились… чтобы он мог убить всех. Максвеллу в то время было лишь несколько недель от роду…

Я знал уравнения Максвелла, но неожиданно не смог вспомнить вторую цифру Года Благодати, когда их опубликовали; она превратилась в размытое пятно, Год Благодати тысяча… пятно… шестьдесят пятый.

— Я не могу вспомнить школьную считалочку, с помощью которой мы запоминали все одиннадцать фамилий, — понял я.

Больше я ничего вспомнить не смог.

— Блэйк приметен бородой, Максвелл самый молодой, — закончила Хорейси. — Первый «кто–то» — это Пашалль, второго я вспомнить не могу и уже забываю считалочку сама. В тысяча триста восемьдесят восьмом году самым старым из них был… кто–то по имени…

— Драйберн, — сказал я. — Единственный из всей компании, кто был старше самого Тируитта…

— И единственный, кого я знал в тысяча триста восемьдесят восьмом, — заметил Фрэнк. — Я его считал заносчивым уродом, но только с ним мог поговорить о математике. И это довольно печально, так как все они — яркие талантливые люди, и, скорее всего, без моего открытия и лекций они бы не оставили столь значимого следа в истории. Но Перон решил не испытывать судьбу. С его инструментами и веществами ни одна из смертей не походила бы на убийство — по крайней мере, для коронеров четырнадцатого века. — Он вздохнул, поболтал чашку с кофе и виски, сделал глоток. — Но убийство все равно претит, правда? Особенно из–за того, что кто–то должен умереть только из–за своего ума и таланта; более того, в будущем эти люди стали бы моими близкими друзьями. И я знаю о целой жизни, которую мог прожить, но до сих пор не понимаю, что чувствую по этому поводу.

— Для вас это жизнь, — протянул я, — а для нас — целый мир. Мы сейчас находимся в процессе исчезновения или, по меньшей мере, трансформации. Я в некотором роде сочувствую вам, но что насчет нас?

— Побудьте со мной еще немного. Я почту за честь объясниться, ибо вы должны все понимать, если решите устранить поступок Перона.

— Если решим? Если? — Хорейси, казалось, пришла в ярость. — Наша работа — это…

— Совершенно верно. Мое чувство — этики, как подозреваю, — велит мне дать вам шанс сделать свою работу.

Я совершенно запутался; он говорил так, словно бросал нам вызов, сдавал себя и Перона, играл в какую–то запутанную игру, чтобы нас задержать, и просил помощи — все одновременно.

— Возможно, — сказал я, — у нас нет иного выхода, кроме как позволить вам все объяснить.

— Возможно, вы правы. Мне не нравится ставить людей перед выбором так прямо. Это кажется грубым. — Он смотрел на кофе, водоворотом закручивающийся в чашке, так, словно это был хрустальный шар, а Хорейси и я замерли, как каменные, пока Фрэнк не продолжил: — В общем, я просмотрел базы данных, библиотеки, и, где бы ни искал, все одиннадцать уже исчезли. Принцип непоследовательности разбушевался вовсю, и я ему помогаю, рассылая случайные письма, заставляя людей искать эти имена, — конкурсы с розыгрышами призов, вопросы библиотекарям, все в таком духе. Вы — представители последних пяти процентов или около того из тех, кто их еще помнит.

— Тогда мы опоздали, — сказала Хорейси. — Перон стер весь современный мир, а мы… полагаю, мы уже не те, кем были, и сейчас или прекратим существование, или станем кем–то еще.

Она положила руку мне на ладонь, я ответил ей тем же.

— Каузопропагация все еще идет, — заметил Тируитт, — и, как мне кажется, вы и ваше начальство можете немало сделать для того, чтобы все устранить, если, конечно, вы решите сообщить им то, о чем я вам сейчас расскажу. Если они закинут агента в мою комнату, например прямо ко мне в постель, а другого поставят так, чтобы он смог убить Перона по прибытии, все еще можно ликвидировать. Но им придется решать прямо сейчас, а я уверен, что они не смогут это сделать сразу, если только вы не позвоните им незамедлительно, не начнете кричать, не вобьете в них осознание, что действовать надо незамедлительно. И здесь решение за вами: достучаться до них или позволить событиям развиваться своим чередом. Выслушайте меня и поступайте как знаете. В конце концов, мистер Растигеват, как вы сказали, это моя жизнь, но ваш мир. Вы должны решить, что сохранить. Поэтому я предлагаю следующее: я объясню вам, почему Перон поступил именно так, а не иначе, почему я решил перейти на его сторону, а затем попрошу вас не вмешиваться — но дам шанс вмешаться. Вы сможете выйти отсюда и позвонить в штаб–квартиру ФБИ. В таком случае я не стану вам препятствовать.

— А почему? — спросил я. — Вы уже несколько раз сказали нам, что одобряете действия Перона. — Если честно, я считал, что уже слишком поздно. Штаб никогда не одобрял действия сразу, чем вечно разочаровывал своих агентов. — Почему вы позволите нам выйти отсюда, связаться с начальством и запустить кризисную миссию, чтобы остановить вас?

— Полагаю, все дело в своеобразии моих вкусов. — Он вздохнул, а потом взглянул на нас, сначала на Хорейси, потом на меня. — Вот только… Меня интересует одна идея, идея согласия. Полагаю, вы бы сказали, что такова особенность математического разума: взять неопределенные концепции, вроде «очевидности», «трудности» или «сложности», и дать им точное определение. Мне интересна сама мысль заставить кого–то согласиться с этим… последовать за идеей Перона, которая, по моему разумению, верна.