Мужчине оказалось слегка за двадцать, широко поставленные глаза, квадратная челюсть, в его движениях читались непринужденность, уверенность и владение ситуацией, словно он родился Лийтом, а мы принесли ему пиццу. Я обычно лица не воспринимаю, но мне понравились и несимметричный локон черных волос над шрамом, и широкая зубастая улыбка, и мерцание карих глаз под густыми бровями.

— Я думал, вы доберетесь сюда раньше, — он чуть растягивал слова, — но хорошо, что вы наконец здесь.

Хорейси неожиданно замерла, как белка на полотне левитранса, и настолько широко раскрыла апертуры, что, казалось, сферы римановых глаз застлали черные пятна размером с четвертаки. Спустя секунду она шумно выдохнула и произнесла:

— Это честь встретить вас.

Я посмотрел на нее, потом на балласт, и тогда она все объяснила:

— Мистер Растигеват, это Фрэнсис Тируитт.

— Фрэнк, — поправил он. — Тут меня зовут Фрэнком — по крайней мере, з лицо. Мне такое имя нравится больше Безухого, поэтому для вас я тоже Фрэнк.

Я не мог не улыбнуться — иронию я понимаю, а Хорейси фыркнула и опять: корчила свою улыбку/гримасу. Потом спросила:

— А мы можем где–то поговорить с глазу на глаз?

— Сюда, — ответил он. — Вы не будете против, если Лео сначала обыщет вас?

— Прошу вас, — ответил я. — Кое–что у меня в левом носке, пушка в кармане пальто и еще на спине, между ключиц.

Я ожидал, что Лео окажется настоящим громилой, но ко мне подошел костлявый угловатый ирландский мальчишка с выдающейся челюстью и веснушками, большими ногами и руками. Ему было от силы лет четырнадцать, на шее виднелись свежие шрамы, — похоже, недавно его освободили от рабства.

Тем не менее в своей работе он знал толк и не только сразу вытащил все, о чем я упомянул, но и нашел еще две запаски из трех. Обыскивая Хорейси, он густо покраснел, но задание выполнил на отлично. Когда парень все закончил и кивнул, Тируитт слегка похлопал его по плечу, и Лео засиял так, словно выиграл в лотерею.

Офис Фрэнсиса оказался на удивление роскошным — и удивляла не дороговизна обстановки (в конце концов, мы имели дело с организованной преступностью), но дух роскоши, что от нее шел. Комната больше походила на уютную рабочую конуру программиста из Лийтов или инвестиционного брокера, а не на покои уголовного авторитета средней руки, которые ожидал увидеть я. Никакой вычурности, китча, золотых украшений или наркоатрибутики; только стандартный стенной проектор, причем не из этих дорогостоящих чудовищ. Тируитт предпочитал прочную, практичную мебель без всяких брендов. Здесь ничего не нарушало Акта о потреблении, а если это место когда–то попадется на глаза журналистам, то обычных насмешек и причитаний о товарах Лийтов в трущобах тоже не будет.

Тируитт махнул рукой в сторону теплого кожаного дивана, стоящего у небольшого газового камина, и произнес:

— Что ж, позвольте мне притвориться обычным хозяином, который ухаживает за обычными гостями. Вам чего–нибудь налить? Виски, кофе?

— Как насчет кофе официально и случайного глотка виски? — спросила Хорейси.

Она погладила меня по руке, я не очень понял зачем, но сказал:

— Мне того же.

Никаких правил насчет того, чтобы не принимать еду и напитки от подозреваемых, нет; обычно мы предпочитаем быть начеку и не хотим, чтобы нас отравили, но иногда гораздо важнее ответить добром на гостеприимность. Сейчас я ничего такого не чувствовал; может, Хорейси подавала мне сигнал?

Тируитт крикнул, чтобы принесли заказ, и мы еще не успели усесться, как Бригд пришла с напитками. Когда мы все вознесли хвалу Создателю и приступили к кофе, балласт начал разговор:

— Хорошо, начнем с того, что я с радостью соглашусь оборвать связь с Альваресом Пероном, — более того, он сам хочет, чтобы я так поступил; но причина, по которой я жажду сотрудничать с вами, не понравится вашему начальству.

— Ну, когда балласт идет на сотрудничество, мы фактически играем роль посредников, — сказал я, — так что почему бы вам просто все нам не объяснить, мистер Тируитт…

— Фрэнк.

— Хорошо, Фрэнк. Тогда скажите нам то, что хотите сказать, и мы начнем.

Он так и сделал. На своей работе мы слышали немало причудливых историй, но его была совершенно невероятна. Если попытаться оценить ее необычность, то по шкале странности балластов от одного до десяти Фрэнк Тируитт казался результирующим вектором между равнобедренным треугольником и третьим днем недели.

— Создатель показывает свое чувство юмора, когда настолько плотно сплетает хорошее и плохое. Время едино, и это печально, но память тоже, и это благословение, — сказал Тируитт. — Здесь кроется ваша проблема, ваша возможность, то, что вы должны со мной сделать… если умны.

Хорейси сидела рядом со мной на диване — все еще гладила меня по руке, чем несколько отвлекала, — и сказала:

— Вы имеете в виду, что время едино…

— Я имею в виду, что опыт и теория сходятся: существует лишь один мир и лишь одна линия времени; нет никаких «там», нет перпендикулярных потоков или других реальностей, где все пошло по–другому. И это значит, что нам надо сделать трудный выбор, решить, в каком мире мы хотим жить. И не будет никакого утешения, что ну вот в этой версии дела не задались, но зато в соседней вселенной, несомненно, все прекрасно — там кипит жизнь или, наоборот, царит восхитительный покой, в зависимости от ваших пристрастий, — и реальная трагедия заключается лишь в том, что некоторым из нас приходится жить в не слишком удачной реальности. Когда веришь в подобное, то думаешь, что у тебя есть выход, — но это не так. Существует только один мир, и что–то совершается или уничтожается, больше ничего. Не существует мира, где я не отправился в будущее: есть только тот, что есть. И это печально, ведь не только мы не можем иметь всего, но сама вселенная не может. Время едино, не так ли?

— И память едина, — ответил я, увидев смысл, — а это значит, что, в какой бы реальности мы ни жили, нам придется ее сохранить… да, я понимаю, о чем вы. И это справедливо. Справедливее, чем все, что я когда–либо слышал.

— И больше ничего нет, — добавила Хорейси. — Время одно. Все правильно. Уверена, что вы долго репетировали эту речь, Фрэнк.

— Примерно с четвертого дня моего пребывания здесь, в две тысячи четырнадцатом году. Вот что произошло. Решайте сами. Более того, мне хорошо известно, что именно сами вы и будете решать.

Тируитт чутко спал в съемной комнате над таверной в Саутуорке. Он почувствовал странный толчок и очнулся в непонятном помещении, где свет шел с потолка. Голос, говорящий по–английски со странным акцентом, сказал ему что справа находится зеркало, где можно осмотреть раны, а на столе слева лежат одежда и бинты.

Заглавные римские буквы на том, что, как он теперь понимал, было медицинским набором, имели смысл; а вот искусственный свет на потолке не походил ни на пламя, ни на звезды и приводил в замешательство.

Подчиняясь указаниям дружелюбного бесплотного голоса, он встал на ткань, лежащую на полу, аккуратно приложил клейкие полоски к уху, к отрезанному участку кожи надо лбом, к обрубкам большого пальца на правой руке, безымянного и мизинца на левой. Тируитт удивился тому, что практически не чувствовал боли.

— Балласты часто этому удивляются, — заметила Хорейси. — Нерв, который перестает существовать без всяких повреждений, просто не может сильно болеть.

Он кивнул:

— Подозреваю, если бы я тогда решил поразмыслить над общими вопросами, мне бы пришлось усомниться в собственном рассудке. Мгновенная и безболезненная ампутация, невероятно эффективные повязки для ран — все это казалось чудесами за пределами моего восхищения, а большую часть из увиденного мной после пробуждения я и вовсе не мог осознать.

Когда бинты схватили плоть, прошел всякий дискомфорт. Голос направил его к теплой еде на столике, еще больше ее находилось в непонятной и очень холодной коробке, которую постоянно надо было держать закрытой. Голос снабдил Тируитта всем необходимым, а потом попросил сесть на диван. Свет потускнел. на стене появилась иллюзия Альвареса Перона и начала говорить.