— Веревки всегда должны оставлять следы, милый, — поучала она.

Но это было не так–то просто. Начальник не перестает быть начальником, даже в постели. Мне приходилось терпеть замечания в духе «мамочка лучше знает», типа: «Иногда, милый, ты совсем как маленький». Это не касалось моих физических кондиций, которые в то время были куда лучше, чем просто «в порядке».

Еще я много выслушал о трудностях женщин в мире, который, несмотря на вековые усилия, все еще оставался мужским по существу. О том, о чем до той поры как–то и не задумывался.

— Женщина–командир, — сказала она, — должна быть по крайней мере втрое строже мужчины. Любой намек на слабость — это приговор. Мужчина–командир может быть добр и терпелив, и все говорят: «Офицер и джентльмен!» А когда женщина ведет себя точно так же, думают, что это всего лишь очередная сучка, и пытаются ею воспользоваться. Мужчина может спать с кем попало — или же нет; если нет — он высокоморален, если да — он крутой мужик. Но если женщина–офицер спит с кем попало, ее называют шлюхой, а если нет — лесбиянкой.

Она научила меня многому касательно храбрости.

— Помню одного мерзкого типа в военном училище. Он любил говорить: «Я буду держать для командира ночной горшок, но едва он поскользнется, я ему этот горшок на голову надену». Так вот, этот паршивец продержался до первой серьезной опасности — и сдулся. Немного коварства на нашей службе не повредит, но оно не заменит доблесть. В конце концов, надев форму, ты показываешь готовность жить в опасности.

— И тогда нужна доблесть.

— И логика. В опасной ситуации лишь доблесть логична.

Я прежде никогда не смотрел на это под таким углом. Но это правда — потеряв голову, шкуру не спасешь. И — напомнила она мне — никогда не забывай товарищей.

— Sauve qui peut[47] — каждый сам за себя — это начало конца. Когда каждый пытается спастись сам, дисциплина рушится, и гибнут все.

В общем, я узнал у нее немало приятного, немало нужного — и такое, что я не особо хотел знать, но все равно узнал. Было и то, что я хотел выяснить, но не выяснил. Однажды я сказал, что видел на носу корабля кожух для ССС, и спросил, зачем нам такое серьезное оружие при выполнении столь банальной миссии. Она ответила, что есть вещи, которые она временно не может обсуждать. И все.

Наши отношения длились уже месяца два, командирская каюта стала мне как родная, и я наконец осмелился задать вопрос, который боялся озвучить с нашей первой ночи. Был тихий вечер, и — как обычно в Пузыре — ничего не происходило. Она красила ногти.

— Мари?

— Что? А, понимаю. Тебя что–то тяготит.

— Я тут думал… ну, уже давно… гм… как же Заяц пробралась на борт. В Полярный Круг. Как ей удавалось перемещаться по кораблю ночью, когда все двери заперты.

— Ну, — сказала Мари, — полагаю, у нее был союзник, кто–то из членов команды.

Я подождал. Ее руки не дрожали, ничуточки. Поскольку она не собиралась продолжать, мне пришлось самому продвигаться дальше.

— Я хотел бы знать, кто был ее сообщник… союзник.

— Возможно, ты не хочешь этого знать, — сказала она.

Лак ложился идеально ровно. Он был бесцветный — просто прозрачный.

— Разве?

— Да.

Я был молод и потому собрался сказать кое–что еще, но она подняла глаза и пронзила меня взглядом, похожим на длинный холодный стальной кинжал.

— Ты права, — быстро сказал я. — Не хочу.

Вопреки нашим попыткам соблюдать осторожность, Хесус прекрасно понимал, что происходит. Как, оказалось, и все остальные. Уверен, о нашем с Мари романе узнали все, кто находился на борту скажем, через восемь часов после того, как мы впервые занялись любовью. Однажды я спросил Хесуса, что говорят люди.

— Рядовые думают, что это круто, — сказал он. — Они решили, что раз ты подобрался к командиру, им тоже будет с этого толк: благо для тебя — это благо для всех них. Синие мундиры не переживают, если ты вдруг прыгнешь через их головы, например, по части повышения — ты же не состоишь в Космической Службе, у тебя другой тотем. Я страшно рад, что живу теперь один — больше не приходится слушать, как ты храпишь и пускаешь газы. В общем, все довольны — и ты, надеюсь, тоже.

Он ухмыльнулся и легонько толкнул меня в плечо.

— Все любят тебя, Кон, и ее тоже, и им нравится, что про вас можно посплетничать. В Пузыре же скучно, сам знаешь.

Мари относилась ко всему этому спокойно и практично. Когда я упомянул о сплетнях, она сказала: «Да кому какое дело? Я командир и при условии следования правилам могу делать, что хочу. Однако приятно осознавать, что товарищи находят нас занятными».

Разумеется, она была права. Жизнь в Пузыре — по словам твоего папы — имела тенденцию быть тоскливой. Мы, восемьдесят девять вояк, маялись на… точнее — внутри металлического острова, окруженного… да ничем вообще не окруженного. Рядовые развлекались азартными играми, сексом, выпивкой и немногочисленными легальными наркотиками вроде кифа. Для самосовершенствования у них были курсы типа «Знай свое оружие», «Силы безопасности — впереди и по центру» и прочая муть. Меткость они отрабатывали на симуляторе — бзз, бзз, бзз, бум! Мы все брали уроки карате у Чу, чтобы не потерять форму — бумс, бумс, «Наподдай ему!»

Офицеры и рядовые расслаблялись на сеансах медитации, опустив головы, дыша, словно черепахи. Были и официальные религиозные службы — я их не посещал, но видел в коридорах людей с четками, уж не знаю — христиан, мусульман или буддистов. Вечером, до отбоя я совершал финальный обход казарм и обнаруживал, что ребята сидят в темноте и смотрят четырехмерку — жужжали лазерные проекторы, виртуальные актеры занимались любовью и войной в четырех измерениях и казались реальнее большинства из нас. «Дорогая, я всегда буду помнить тебя, даже по ту сторону звезд!» Музыка, титры. Крепкие парни утирали слезы. Безыскусные, зачарованные иллюзией искусства.

Поскольку таинственные убийства закончились, я вернулся к командованию взводом — просто чтобы убить время. Я занимался с ними по утрам физкультурой, радуясь возможности поработать мышцами и не раздобреть. В полутемных холодных складских помещениях мы отрабатывали тактику малых групп, в которой стали уже почти профи. Я никогда не был на дружеской ноге с солдатами, это не мой стиль, но было интересно наблюдать, как Моралес подружился со своими людьми, не утратив над ними контроля. Он обменивался с ними грязными шутками, пил с ними в «счастливый час» — можно было подумать, что он утратил их уважение, однако вот нет!

Когда я его спросил об этом, он сказал:

— Мои ребята, те, кто говорит по–испански, называют меня Тио, Дядюшка. Твои ребята называют тебя Диос, Бог. Они знают, что могут доверять тебе, и все же ты недоступен. Они думают, что Бог — как раз такой.

— Ты городишь чушь, Моралес.

— Мы как два американских генерала на войне с Мексикой. Солдаты называли одного Занудой, потому что он всегда действовал по книжке. Другого называли Грубияном, потому что он одевался как крестьянин и не обращал внимания на инструкции. Оба выигрывали сражения. Фокус в том, что любой способ сработает, если он органичен для тебя.

Я никогда не слышал о войне между Америкой и Мексикой.

— И кто победил?

— Американцы. Потом мы им отомстили, но для этого понадобилась пара столетий.

— Мексика завоевала Америку?

— Ну, типа того. В каком–то смысле.

От Шлехта я унаследовал Коса. Ему было необходимо к кому–нибудь привязаться, и скоро он стал таскать мне крупицы информации.

— Сержант Чу — ты знал, что он из преступного клана? Они все пираты, кроме него.

— Пираты?

— В Малаккском проливе. Уже не один век пиратствуют. У них судно на воздушной подушке, которое скользит над волнами со скоростью сто километров в час. Силы Безопасности пытались накрыть их, но у них политические связи в мировом капитале в Нью–Ангкоре, и пришлось оставить их в покое, даже судно вернуть.