Потом настало время выхода.

Меня выпихнули в люк — и, надо сказать, в тот момент я был не то что испуган — я был охвачен ужасом. Однажды, в детстве, когда мы всей семьей отправились на каникулы на южный край Великой Американской пустыни, мы спускались в огромную пещеру. Это было популярное у туристов место, причем на протяжении нескольких столетий, отлично освещенное, с дурацкими названиями вроде «Замок Аладдина» или «Моря Европы» и так далее. И когда мы оказались действительно глубоко, гид выключил свет. Это была моя первая встреча с абсолютной темнотой, у меня пересохло в горле, ладони вспотели, и я подумал, что вот так, наверное, выглядит смерть.

Все это вспомнилось мне, когда четыре механических ноги встали на корпус корабля, а внешняя створка люка захлопнулась позади. Вот оно. Унесет ли меня прочь от корабля? Есть ли там что–то, похожее на притяжение? Гравитация? Там вообще хоть что–нибудь есть?

Однако же я по–прежнему был прикреплен к кораблю, и через несколько секунд мне стало легче — хотя, может статься, просто потому, что было уже поздно что–то менять. Затем включилась внешняя подсветка, и я вспомнил, что надо зажечь фонарик на одной из многочисленных металлических конечностей. Сначала я решил, что он не работает, потому что не увидел луча, но потом заметил кружок света там, где фотоны отскакивали от обшивки. И еще от чего-то — от цилиндра раза в два больше, чем внутренние шахты. Я понятия не имел, что это такое, разве что внешняя обшивка ССС, потому что он был слишком велик, чтобы разместить его внутри.

Словно какой–то неуклюжий металлический паук, я полз по изгибу ледяного корпуса «Жукова». Хотя обогреватель набирал обороты, воздух внутри становился все холоднее и холоднее. Я уловил топот железных ног, с тревогой осознав, что это единственный звук, единственное тепло и единственное движение — мое движение относительно корабля — да вообще единственное, что есть в этой треклятой пустой вселенной.

И тут зашевелилось что–то еще.

Оно поднималось над выгнутым горизонтом носа корабля, бесконечно медленно, но все же заметно, как минутная стрелка старинных часов. Поднималось, пока не отразило призрачное пятно света, прямо как луна, о которой говорила полковник Делатур. Но это была не луна, а какой–то бесформенный ком. Он напомнил мне хрупкий пепел, остающийся после сожжения бумажного документа — сохраняются даже черные буквы на коричневом фоне, но все это рассыпается в прах от малейшего дуновения. Прошло, наверно, с полминуты, пока я сообразил, что ком состоит из курток и одеял, в которые Заяц завернулся, чтобы выжить в холоде Полярного Круга. Я навел на него фонарь и увидел окоченевшее фарфоровое лицо, маленькое и белое.

Я ненадолго забыл о холоде, пробивающем броню и искусственный подогрев, и потрясенно охнул, потому что Заяц оказался девушкой с тонким прекрасным лицом. Она промерзла так глубоко, что ткани не успели взорваться при катастрофическом снижении давления, сопровождавшем ее падение в пустоту. И я узнал ее.

Я протянул механическую руку и коснулся ее — и лицо рассыпалось хрустальной пылью. Потом узел, в который было замотано тело, тоже распался, и вереница обрывков медленно–медленно уплыла тонкой кометой изо льда и праха за пределы поля зрения в абсолютную тьму.

Из скафандра меня вытаскивали три человека. Я не мог шевелить ногами и неделю пролежал в изоляторе — после выхода в космос у меня на пальцах, бедрах и заднице появились бледные восковые пятна обморожения.

В каком–то смысле мне повезло — я действительно нуждался в передышке, а не только в лечении, надо было привести в порядок нервы. Иногда будущие герои переоценивают собственную крутизну. Я вот свою переоценил весьма заметно.

Полковник Делатур часто навещала меня. Она избегала банальных вопросов типа «как самочувствие», которые старшие офицеры склонны задавать раненым подчиненным. Мы говорили о разном. Сначала я был склонен считать ее Мафусаилом женского пола, потому что ей было за сорок. Но именно поэтому я смог говорить с ней о таких вещах, которые, скорее всего, не стал бы обсуждать с ровесницей. Особенно о чувстве вины из–за смерти Зайца. Это фарфоровое лицо преследовало меня во сне.

— Значит, вы видели ее раньше, — удивилась она. — Quel miracle[42].

— Да. На мемокубе в каюте генерала. А потом я увидел ее снова, среди пустоты, на несколько лет старше, но вполне узнаваемую, я коснулся ее, и она обратилась в прах и ледяные кристаллы и уплыла. То, что осталось, — все еще вращается вокруг корабля.

Она покачала головой и рассеянно взяла меня за руку обеими ладонями — возможно, потому что та дрожала.

— Знаете, — сказала она очень тихо, — Космическая Служба поддерживает много старых флотских традиций. Мы — как будет по–английски faire des sottises[43]? — мы повторяем всякие глупости касательно формы, «свистать всех наверх» и так далее. А еще мы придерживаемся некоторых старинных флотских суеверий — например, про везучие и невезучие корабли. Я уже начинаю думать, что «Жуков» — невезучий, после всего, что случилось.

Я лежал на койке, в дурацкой хлопковой пижаме, обмороженные пальцы были заключены в эластопластиковые трубки. В какой–то момент, уже не помню, когда именно, мы решили называть друг друга Роберт — она произносила «Робер» — и Мари, по крайней мере, без свидетелей.

Мари сидела на стуле рядом с койкой, так близко, что я мог уловить слабый неопределенный аромат, совершенно точно не типичный для офицеров Космической Службы. Уже довольно давно рядом со мной не было женщины, подчиненные женского пола не в счет, ведь к ним мне было строжайше запрещено прикасаться. С учетом непроизвольных реакций, имевших место ниже пояса, я был рад, что эти части моего тела прикрывала простыня.

Но я все еще не был готов попытать счастья со старшим по званию офицером. Вообще–то мне нужно было задать вопрос, который будил меня каждую ночь ровно в половину третьего, когда в полумраке стерильное окружение казалось особенно мертвым и унылым. Я спросил Мари, не может ли она объяснить, почему Заяц не отозвалась, когда мы колотили в дверь, особенно когда стало понятно, что шахту сейчас откроют и она окажется в открытом космосе.

— Ну, могу сказать, что я думаю об этом.

— S’il vous plaît[44], — сказал я — это была единственная фраза по–французски, которую я знал.

— Думаю, она сделала то, ради чего пробралась на борт. Когда ты ее впервые увидел, она была совсем юной?

Я прокашлялся.

— Ужасно юной.

— Тогда, наверное, она была малолетней проституткой. C’est abominable[45], но такое случается. Так вот, она выследила генерала, который был одним из ее клиентов, возможно, даже первым клиентом, тем, что заплатил дополнительно за радость дефлорации. Когда она убила его, ее задача была выполнена, и она хотела умереть. Вот почему ты не должен винить себя. Знаешь, когда кто–то хочет умереть, это что–то совсем личное. Если человек решился, его никто не остановит — и, возможно, останавливать не надо и пытаться.

Я обдумывал сказанное.

— Тебе надо согреться.

Она встала и принялась снимать китель.

— Разумеется, нам нужно соблюдать осторожность, — добавила она.

— А если кто–то войдет?

— О, я поставила у входа сторожевой бот. У командиров есть свои привилегии.

Она улыбнулась, закончила раздеваться, отбросила простыню и легла рядом со мной.

Так началась моя первая связь с мифическим существом, о котором я был наслышан, но до тех пор чисто теоретически, — со Зрелой Женщиной.

Это было что–то вроде служебного романа, знаешь, когда общение урывками — это половина удовольствия и вся острота ощущений. Весь день мы исполняли каждый свой долг, а потом спокойно проводили ночи вместе. Хороший секс. Для меня это была своего рода школа. Я учился не торопиться. Правильно пользоваться ртом. Выучился разным штукам, о которых слышат, но прежде сам не пробовал. По–французски это называется ligotage[46].