Широченные брюки зеленого противоэнцефалитного костюма сидели на нем мешковато, и ткань под ветром прижималась к костлявым ногам, как к ходулям, — эти костюмы на всех сидят мешковато. Он сказал, что нужно попробовать первой вести старую лошадь. Мы принялись ее погонять и кричали громко; все закричали еще сильней — и она пошла. Серая лошадь вдруг побежала наверх с отчаянной решимостью и прыгнула на кунгас, как в пропасть. Так же быстро побежала и другая, она чуть не столкнула Георгия Андреевича в воду. Кунгас качался: лошади не хотели стоять в нем, вертелись, разбрызгивали воду. Они прижимали уши, намереваясь выпрыгнуть за борт, — их привязали головами в нос кунгаса. Мы перенесли снаряжение и продукты на траулер и перевели собаку. Сходня была шаткой и гнулась под ногами. Траулер отошел, все смотрели назад: за кормой кунгас отворачивал нос от берега.

Трос от кормы натягивался и опять провисал, окунался серединой в соленую воду. Траулер вышел из залива и взял курс на полуостров, сзади поверх белых бортов кунгаса видны были спины, пригнутые головы лошадей.

Волны открытого моря подстерегают, они идут бесконечными цепями и набрасываются одна за другой. Все судно трясет от работы машины и этих ударов. Капитан за штурвалом на вахте, у него маленькие кисти рук. Кунгас дергается и сильно рыскает. Траулер тоже отклоняется от курса то в одну, то в другую сторону, боковая волна его раскачивает. Стрелка кренометра показывает 15–20 градусов. По левому борту, где-то в тумане, устье Ини, ветер с моря встречает течение реки, и валы здесь большие. Они бьются друг с другом. Видно, как крупы лошадей бросает то к одному, то к другому борту. Капитан время от времени тоже оглядывается назад.

Мне кажется, он хочет, чтобы кунгас перевернулся. Я чувствую, стоя рядом: он рад будет, если лошади утонут. Он ждет — и поэтому оглядывается. Он не берет мористее, чтобы уменьшить бортовую качку. Захватывает тревога, но я стою без движения и ничего не говорю, сейчас ничего нельзя сделать. Не очень нравится положение, когда ничего нельзя сделать, самый последний из вариантов — довериться удаче. Кунгас сзади — безмозглое животное, он безвольно тащится, ему все равно, в какую сторону двигаться, нормально плыть или перевернуться — то есть, плескаться вверх дном с привязанными за головы лошадьми, пьющими это море.

Капитан ругается. Я не могу понять, откуда эта злоба к траулеру и лошадям, ко мне — мы не были знакомы до погрузки. Он ругается с большим удовольствием, ни к кому не обращаясь, время от времени взвинчивая себя этим.

Капитан не отвечал, где складывать снаряжение, и не говорил, где быть во время рейса. Мы спрашивали об этом, прежде чем ступить на палубу, считали обязательным делом спросить: каждый знал, что все, за исключением команды, — пассажиры; с ним рядом я молчу, и от этого он злится еще сильнее. Пожалуй, ему хочется ударить меня или кого-нибудь другого, и если бы он решился, ему стало легче: бешенство достигло бы высшей точки и пошло на убыль. Я стою слева, прислонясь плечом к двери, рассматриваю море, размышляю и вижу, как время от времени белеют суставы на пальцах, которые сжимают ручки штурвала.

«Только бы начать, — думаю я. — Только бы приступить. Только бы сделать один переход, а там работа пойдет…»

Пусть в первый день не удастся пройти много… Поймать, приманивая почти пустым мешком, лошадей, собрать вьючные сумы и подвесить их по обе стороны седел на крючья. Укрепить между ними рюкзаки и все другое снаряжение, за исключением теодолита, штатива и ряда вещей, что могут понадобиться в дороге; поверх накинуть спальные мешки, накрыть палаткой. С двух сторон, упираясь ногами в животы лошадей, все обвязать покрепче вьючными веревками; быстро выпить по кружке черного плиточного чая и залить утренний костер. Сделать это и подняться вверх по ручью в первый день хотя бы километров восемь. Пройти хотя бы пять километров, стать лагерем — и то хорошо… Потом будет не то чтобы легче — трудности будут продолжаться, подстерегать днем и ночью. Бывает, приходит беда. Это такая пакость, которая любит приходить, когда ничто ее не предвещает. Ко всему нужно быть готовым, но после первого перехода наладится система, в новых условиях выработается ритм — и дело будет продвигаться. Главное — не совершить ошибок, которых можно избежать.

…Как бы кровь не выбежала вся. Нужно перевязать ногу лошади сразу же, как только будет возможность. Хотя вряд ли это опасно… У лошадей и собак после медвежьих когтей раны бывают намного большими. И они заживают, если не задет желудок или позвоночник…Не забыть сказать Георгию Андреевичу, что нужно перевязать. Пожалуй, он сам не забывает об этом… Наверное, мы прошли устье Ини, а кунгас еще не перевернуло. Там уже, по-видимому, много воды, она моет и ест рану.

Я вышел из рубки. На корме никого не было. Холодный дождь колол лицо и стучал по зеленому брезенту телогрейки. Волны разбивались с шумом, снопы брызг летели вверх и назад. Я двигался вдоль берега, держась двумя руками за леера ограждения, скользкая палуба блестела. Собаки нигде не было видно. Кучерявая голова выглянула из люка: человек был полнолицый и, показалось, смуглый; я стоял рядом с ним. Одной рукой он держался за поручень, улыбался.

— Ребята в кубрике! — прокричал он. — Спускайтесь греться!..

Я взялся за поручни и спустился на две ступеньки.

— Капитан злой! — громко продолжал он. — …Давно не спал с женой! Утром мы пришли из рейса — сегодня закончилась путина! Можно было отдыхать; когда мы подходили, он мылся и брился целый час — и дома был всего час! Траулеров много, а директор отдал приказ везти вас ему! — ревел мне почти на ухо. — Рейс для комбината выгодный… Ему не повезло — и он злится!

Машина стучала рядом, внизу дождя не слышно и тепло. Георгий Андреевич доплетал вьючную веревку. Он ловко делает их, а потом завязывает скользящим узлом над вьюками. Узел легко развязывается, даже мокрый, стоит дернуть за конец; и не надо разрезать ножом, когда лошадь, к которой припали тучи оводов, тонет в болоте и нужно быстрее все снять и вытаскивать ее с помощью ваги.

Георгий Андреевич свернул веревку и стал укладываться на койку. Он готовился прилечь не раздеваясь, медленно и тщательно, и я подумал в который раз, что, пока мы работаем вместе, он сможет отдыхать, сколько захочет. Ведь он сам хорошо знает, когда спать нельзя.

Третий из нас — Николай, только начал работать, это будет его первый сезон в экспедиции. Он служил в парашютно-десантных войсках и недавно демобилизовался, в аэропорту его провожали семь человек.

— Черный где? — спросил я громко Георгия Андреевича. Он приподнялся.

— Наверху где-то… Я думал, он с тобой.

Пришлось лезть наверх. Дождь шел мелкий, казалось, кунгас был далеко. Я устал думать, что он перевернется. Он выглядел далеким островом, но я думал о том, что вода в нем прибывает и отчерпать ее нет возможности. Я цеплялся руками за леера, передвигался по палубе, искал лайку по закоулкам, заглянул под брезент, которым было накрыто снаряжение, но Черного нигде не было. Открыл дверь в рубку — увидел блестящие глаза позади ног капитана. Черный лежал, накрыв нос хвостом, следил за мной, не поднимая головы. Он давно лежал там, он давно туда пробрался.

Когда предстоит трудное дело, стоит задуматься, кто останется с тобой, когда придется туго. Из тех, которые окружают тебя, — кто уйдет последним? Их окажется не так много. Хорошо, если рядом будет хотя бы один товарищ. Я был рад, что его не смыло волнами, рад, что он не пропал.

Берег впереди незнакомый, но я кое-что знаю о нем. Пик Лисянского — самая высокая из вершин полуострова, где-то наверху ее — тур, сложенный из камней; когда нет тумана, пик виден из открытого моря далеко. Полуостров рассекает реку Кулку. Там еще есть Антыхан первая и Антыхан вторая, — это небольшие каменистые реки, они текут рядом. Мне рассказывал шкипер-дед из Охотска, что в устье Кулку, на правом берегу у моря, живет старая женщина — эвенка Громова Анисья Тарасовна. Зимой она добывает горностаев и белок; когда долго нет урожая кедровых орехов и семян лиственницы, белок бывает совсем мало. У Анисьи Тарасовны есть ездовой пес и десяткой восемь оленей. У нее есть белые олени. Пса зовут Никола, когда море замерзает, он иногда ловит нерпу. Пока стоит лед, ему удается поймать две или три нерпы, как-то за зиму он добыл пять нерп. Ему удается подползти, когда она выходит из лунки и лежит на льду. Нерпа скользкая и тяжелая и, наверное, он, не давая уйти, прикрывает лунку задом. На полуострове их двое охотников: Никола и его хозяйка. С ней жил еще младший сын, но погиб лет двадцать назад, когда они с матерью возвращались домой на лыжах из Ини. Он замерз в последний день пути, во время последнего перехода от какой-то речки, которая называется Девятой, к их избе в устье Кулку. Там бывают очень сильные ветры и снег ложится в некоторых местах в два человеческих роста. На моей старой карте обозначено много рек, но которая из них Девятая — не знаю.