Той беспокойной ночью приснилось Федоту, что вырвала Боровая этот самый мост легонько, будто молочный зуб у мальца, после развернула его течением вдоль реки, да и унесла. Как будто и не было его здесь никогда. Через несколько лет всё именно так и случилось. Вещим тот сон оказался.

С раннего утра на пологом берегу, напротив старого лисятника, под закопчённой бочкой потрескивал костёр. Из Морозовки приехал Гена Самоловов, привёз барабан смолы, выгрузил и задержался. Будто намереваясь что-то сказать Федоту, он несколько раз обошёл неводник, простукал борта, заглянул под днище, отошёл к кедровнику, рассматривая издалека. Наконец не выдержал:

– Не могу я просто так уехать! Хочу, чтобы след от моей руки на этой посудине непременно остался. Так что принимай в бригаду!

– Это завсегда пожалуйста, – развёл руки Федот. – Бери струг радиусный, снимай фаску с бортов. Тебя учить не надо, не хуже меня знаешь. Так что начинай, а я сейчас прожгу гнёзда под уключины, и можно начинать смолить. Вместе мы сегодня точно управимся.

Ещё один, кто вызвался помогать, был Витька по прозвищу Революция. Кто и почему дал ему такое имя, доподлинно неизвестно. Может быть оттого, что родом он был из самого что ни на есть революционного города Ленинграда, а ещё может быть оттого, что воспринимал всё в штыки. Революция, одно слово.

Витька был «туник», то есть сосланный за тунеядство. Свою жизнь в Ленинграде он вспоминал часто, показывал фотографии, похожие на открытки. Деревенский люд смотрел и не верил своим глазам. Стоит Витька возле

«Авроры», рядом с той самой пушкой, что на носу. Странная такая фотография, с намёком каким-то забавным. Всё походило на то, что «Аврора» вроде как собралась ещё разок бабахнуть, только теперь уже по нынешним вождям, что были изображены на огромных плакатах вдоль набережной. Прицел был прямо на них. Все смотрели с пониманием, многозначительно хмыкали и молча переглядывались. Витька рассказывал всё, что отец его работает в посольстве водителем.

«Как же так получается? Отец в посольстве, а Витька «туник». Может, привирает? – размышлял Федот. – Хотя нет, на прошлой неделе вызывали его на почту для переговоров с Ленинградом, оттуда же и посылку недавно прислали со всяким добром. Так что, может быть, и правда. Только чудной этот Витька, раздарил почти всю посылку, себе только синюю водолазку и оставил. Нежадный, стало быть. Вообще-то он парень неплохой, а то, что не нравится ему простым трудом заниматься, чего тут поделаешь. Не всем же в навозе ковыряться. Думать тоже кому-то надо. А Витьке только дай волю, он сколько угодно будет рассуждать о смысле жизни, дальних странах, правильном устройстве мира, советы ещё всякие необходимые давать, на гитаре песни непонятные петь про Арбат, туманные горы и какой-то там синий троллейбус. Это ладно… Он даже на иностранном языке песни поёт. А что? Федоту нравилось. Очень даже забавно. В деревне сроду никто так не пел. Сразу видно, грамотный, коль иностранные языки знает. Институт, говорят, закончил. Оно и правильно. Дурака, его чего ссылать? От него ж вреда никакого. Это с умными завсегда хлопотно. Зато мальчишки за ним теперь вереницей. На гитаре все учатся играть. Хорошо хоть завклубом его додумались поставить. Какой из него прицепщик? Он земли-то окромя той, что в горшке с фикусом, сроду не видел, а его прицепщиком, пашню пахать. Земледельца сыскали. Теперь хоть по вечерам в клубе торчит. Там ему как раз самое подходящее место и есть. Всё делом занимается, да и какую никакую копейку получает. Ему ж тоже, поди, жить на что-то надо. К тому же участковому спокойней, когда он на глазах».

Надо отметить, напрягаться Витька действительно не любил. Он даже водку пил как бы нехотя, без мужицкого азарта. Больше всего уважал он сидеть на берегу и смотреть куда-то вдаль. Говорит, что над книгой работает, думает. Обещает, когда срок закончится, непременно станет писателем или поэтом, как и друг его Ося. Тогда-то всю эту ссыльную жизнь в книге своей и опишет подробнейшим образом. Пока, говорит, сочиняет этюды какие-то. Чего это такое? Мудрёно всё это для деревенского люда. А что лодку вызвался строить, так это исключительно от желания быть причастным к какому-нибудь серьёзному делу.

Федот толкал локтём Андрюху в бок и шептал:

– Прикинь, племяш, великие дела творим, стало быть, зачтётся нам. Да ещё книжку про нас того и гляди напишут, история целая получится.

– Как, Витёк, книжку-то назовёшь? – полюбопытствовал между делом Федот.

Витька ненадолго задумался, потом рассмеялся.

– Вот возьму да и назову «Новая жизнь Федота и Андрейки».

– А как же подпишесся?

– Виктор Засибирский. Ну как? Неплохо звучит?

– Звучит ничего, только у тебя ж фамилия, похоже, совсем другая.

– Фамилия это одно, а Засибирский – это псевдоним. Засланный в Сибирь, значит.

– Ишь ты, куда хватил. Как декабрист почти. Фонвизин, ядрёна корень. Тогда, скажи на милость, какой жё псевдоним у поэта, друга твоего – Оси?

– Осей, это мы его в детстве называли. Вообще-то зовут его Иосиф. Псевдоним? А нет у него псевдонима.

– Тогда какой же фамилией он стихи свои подписывает, поэт твой? Вдруг скажут где-нибудь фамилию его, а я им в ответ, так запросто: «Приятель это друга моего Виктора. Так что знакомы».

– Фамилия у него Бродский. Только его не печатают.

– Отчего же? Стихи, наверное, пишет плохие? – спросил Федот и вынул жигало из костра.

– Да нет, стихи, вроде, нормальные. Всем нравятся, а редакторам – нет. Не по-партийному пишет. Вот и не печатают.

– Поперёшный, значит? – понимающе добавил Федот.

– Вроде того.

– Если крамолу пишет, значит, наш человек, – кивнул Федот.

– Так где же он, друг твой? В Ленинграде прохлаждаться остался?

– Нет, в Архангельской области.

– Чего он там? Лесозаготовителем, небось, деньгу зашибает?

– Как бы не так. В колхозе «Даниловский» помощником скотника трудовую повинность отбывает.

Витька замолчал, будто неожиданно запнулся за что-то, потом негромко добавил.

– Ссыльный он, как и я. По пять лет нам дали.

– Понятное дело, – почесал за ухом Федот.

Он долго смотрел на свои мозолистые руки, потом негромко проговорил.

– Ты вот что, Витёк, про то, что ссыльный, не больно-то переживай. Тут через одного все такие. Нам теперь чего, не жить? Или дожидаться, куда «они» опять укажут? Как бы не так. Жить будем и радоваться всем «им» назло. Ты только, писатель, смолу не размазывай, это тебе не краска. Бери её, где погорячее, да в паз-то вжимай, вжимай, чтобы впитывалась. Глядишь, Андрюха когда-нибудь, вместо того чтобы утонуть вместе с неводником, спасибо тебе скажет. А вот то, что книжку собираешься написать, это молодец. Она ведь, жизнь наша, будто следы на снегу: придёт время – растопятся. И всё, стало быть, не осталось ничего. Не было вроде как бы нас вовсе. А возьмёт образованный человек книжку лет через сто да прочитает. Ему интересно будет, а заодно людей вспомнит тех, что раньше жили. Получается, что нас. Да хоть эту самую секундочку взять. Ты же её тоже, небось, собираешься описать? Правильно?

– Конечно, – кивнул Виктор. – Вся наша жизнь секундочки. Писатель для того и работает, чтобы эти секундочки запечатлеть в стихах или рассказах.

– Ты вот, Витька, всё посмеиваешься, а сам того не представляешь, какое серьёзное дело задумал. Беспокоюсь только, поймут ли нас те, что через сто лет книгу твою читать будут. Сомнения есть, конечно, но ты, Витя, пиши. Одна только просьба, всю правду напиши, как она есть на самом деле, а не как в «ихних» газетах, где всё гладко да красиво. Потому что врут там всё, а враньё, оно кому нужно?

На следующий день неводник, легко соскользнув с покатов, шлёпнул днищем о воду и затих. Загремели вёсла, Федот оттолкнулся от берега, ловко через длинный нос запрыгнул на борт, несколько раз, наступив на край борта, качнул неводник из стороны в сторону, прошёлся туда-обратно, зачем-то попрыгал на корме, разогнав по сторонам волны. Наконец показал на вёсла: