Федот тем временем продолжал свои нехитрые размышления:
«Со всех сторон твердят, как заговорённые: ”Люди промеж себя равны“. Только напрасно. Какая же мы с учительницей можем быть ровня? Она, видал, какая культурная да воспитанная, а мне дальше области и бывать не приходилось. Хотя нет, бывал по молодости, когда на армейскую службу везли. Посмотрел тогда из вагона на пробегающие мимо города, да и попал опять в лес, в пограничники. Времена на границе были неспокойные. Всякого довелось. Порой казалось, что фильм про то посмотрел, а на самом деле и не было этого вовсе. Но медальку ”За отвагу“ дали, значит, не выдумка всё».
Задумался Федот так, что позабыл про очередь. И чем дольше стоял он, тем сильнее зрела в нём горькая на себя обида. За жизнь свою бестолковую, проживёт он которую, так и не научится выглядеть культурно, вести себя красиво, обходительно с людьми разговаривать. Вон как учительница. От одних её слов Люську в краску бросило. Да и покупает учительница не портвейн, а пряники, на которые Федот внимания никогда не обращал. Они даже выглядят так, будто заплесневели давно. А она, глянь-ка, рассмотрела. Стало быть, есть в этих самых пряниках то, чего ему даже понять не под силу. Только живут эти другие люди не где-нибудь, а здесь, в деревне. Ходят по этим улицам, воздухом этим дышат. Почему же, интересно знать, другие они? Почему мир этот по-своему понимают? Отчего же всем остальным не открывается эта дверка с секретом?
Учительница дробно простучала каблучками по крашеному полу, хлопнула дверь. Из-за красных весов выглянула Люська.
– Здравствуй, Федот.
– Здравствуй, Люсенька.
– Чего тебе?
– Дай-ка мне, милая, портвешок вон тот, с семёрками. Люська, бойко покачивая округлыми формами, обтянутыми синим халатом, проворно метнулась к деревянным ящикам, ухватила цепкой рукой бутылку за узкое горлышко. Только на этом самом интересном месте внутри Федота что-то вдруг словно оборвалось. «Не так всё, неправильно делаешь, остановись….» – будто говорил ему кто-то. Всё, что произошло дальше, оказалось для него ещё большей неожиданностью, похожей на вспышку молнии среди ночи. Отчего, непонятно, только передумал вдруг Федот покупать эту самую бутылку. Передумал и всё тут. Незнакомый доселе голос внутри одобрительно проговорил: «Остановился, Федот, и правильно сделал».
А Федоту и на самом деле вдруг нестерпимо, пусть ненадолго, пусть хотя бы единственный в жизни раз, захотелось сделать так, как делают это они, другие люди. Понять ему захотелось. Почему они это делают? Зачем? Что после чувствуют?
Он виновато улыбнулся.
– Ты, Люся, извини меня, только поставь, пожалуйста, бутылочку на место, а дай-ка мне лучше тех пряников.
– Это каких?
– Да тех, что учительница покупала.
Люськины глазки, будто от испуга, вмиг сделались похожими на две бирюзовые бусинки.
– Сколько?
– Давай килограмм.
В магазине стало тихо. Бабы прекратили разговаривать и начали непонимающе переглядываться. Федот не торопясь рассчитался, прижал к груди здоровенный кулёк, сказал «До свидания, уважаемые бабоньки!», приподнял козырёк промасленной кепчонки и уверенной походкой прошагал к двери.
Тишина стояла такая, что было слышно, как поскрипывают половицы под кирзовыми сапогами Федота. Следом за ним нервно хлопнула дверь с пружиной. На какое-то время бабы в оцепенении замерли, но после, спохватившись, застрекотали. Словно из многозарядных карабинов хлестало со всех сторон.
– Вы только посмотрите, что делается! От бутылки отказался. Чего бы это?
– Не лезет уж, видно.
– Понятно, сколько можно.
– Да нет, Федот вроде особо этим не отличается.
– Много ты знаешь? Это он только на людях, а так мимо рта не пронесёт, не беспокойся.
– А я и не беспокоюсь. Чего он, моё пьёт?
– Нет, дело, я думаю, в другом. Захворал, наверное, видишь, какой-то задумчивый больно.
– Ой, всё вы, бабоньки, не то говорите. Я точно знаю, заговорили его. Сама видела, как к ним домой бабка Лукерья заходила. Она ведь какие наговоры и травы знает. Наверняка, заговорила. А вы говорите, заболел.
– И как он теперь, бедолага, без выпивки жить будет? Вот вы себе такую жизнь можете представить?
– А что? Запросто! Вон дед Осип не пьёт, и ничего. Зато, какой внимательный, рассудительный, и дом у него одно загляденье.
– Так он же старовер.
– Ой, бабы, не знаю. Я лично своего обалдуя как угодно готова окрестить, лишь бы пить перестал.
– Вот-вот. Мой только из-за угла вывернёт, а я уже по походке вижу: пил ведь, зараза.
– Ох, удивила. Я, например, ещё с той стороны улицы вижу, чего мой благоверный пил сегодня, красненькую или беленькую. Практика, скажу я вам. Скоро уж двадцать годков как практикуюсь.
Завершающую точку с видом народного заседателя в суде поставила Захариха:
– Три дня, – заявила она.
– Чего три дня? – напряглись все.
– Три дня, говорю, не пройдёт, как прибежит за бутылкой.
– Три дня – ты больно много дала, – язвительно не согласилась с ней почтальонка Райка. Через день тут будет, вот на этом самом месте, – процедила она и многозначительно поджала нижнюю губу.
Вопрос без ответа закорючкой повис где-то под обшивкой фанерного потолка небесного цвета. Всем было интересно знать, надолго ли хватит Федота в его трезвой жизни. «Поглядим, – заключила под конец Райка и многозначительно подняла указательный палец к лазоревому потолку. – Три дня, говорю, и точка».
Федот тем временем спустился с крыльца, достал из кулька пряник, осмотрел его со всех сторон, понюхал. Пахнет вкусно, вроде как ваниль с душистой приправой. Осторожно откусив с краю, он не спеша поднял глаза к весеннему небу и начал задумчиво жевать. Сначала медленно, потом всё быстрее и быстрее. Наконец смахнул с подбородка крошки, довольный, покачал головой, откусил ещё и задумался:
«Нет, ты посмотри. Вот тебе и учительница. Ведь откуда только знает про эти пряники? Смотреть не на что. Неприглядные какие-то, вроде как, несвежие даже, но до чего вкусные да мягкие».
– Определённо хороши, – заключил он и продолжил рассуждения:
«Купил бы портвейн, ну, выпили с Андрюхой, и что? Всё как обычно. Только оно, видал, как бывает, р-раз – и повернуло тебя в другую сторону. А всё это оттого, что учительница – человек культурный и образованный. Катьке, как окончит школу, надо обязательно поступать на учительницу. Вырастет такая же умная и красивая, а мы с матерью гордиться будем».
Ничего особенного вроде бы не произошло, только, странное дело, настроение у Федота сделалось такое, будто он мотоцикл в лотерею выиграл. Непонятно отчего, но поселилась в груди у него какая-то гордая уверенность. Воробьи, похоже, и те стали чирикать веселее, а вечернее солнышко, будто в награду, взяло да и пригрело ему затылок поздним теплом.
***
Неожиданно из переулка так, будто поджидал его за углом целый день, вывернул Андрюха. Карман штанов у него подозрительно оттопыривался.
«Сейчас начнёт канючить», – мелькнуло у Федота в голове.
– Скажу, что в другой раз куплю, не забыл. Гватемала, туды её в подворотню, – вздохнул он.
– Здорово, Федот.
– Здорово, коль не шутишь. Ты, Андрюха, чего? Соскучиться успел или как?
– Я к тебе, Федот, по важному делу.
– Не переживай, куплю я тебе бутылку, коль проиграл, – постарался упредить события Федот.
– Да я не про то, – почесал затылок Андрюха. – Тут у меня дело серьёзное, обмозговать надо.
– Пошли ко мне, – кивнул Федот. – Только я пить не буду.
– Чего это вдруг?
– Настроения нет к этому делу.
Скрипнула калитка. Сонный Жулик встретил их, помахивая хвостом. Дождавшись, когда его потреплют за уши, он вышел за калитку, облаял пустую улицу и успокоился. Катька с Серёжкой быстренько прибрали кулёк с пряниками и затихли в дальней комнате.
