Двоякая суть Диониса - бога вечно веселящегося и вечно страдающего. В этой сути было нечто, несвойственное Олимпийцам, которым было чуждо страдание как категория. В ней - черный червь, копошащийся сомнением в душе человека - быть или не быть. И эллин уже не находи ответа. То, что было для него ясным и понятным, вдруг стало запутанным. Человек ищет выход в радости, как прежде, но не находит его, потому что в его душе поселилось страдание. И тогда он ищет выход в страдании, но это уже не олимпийская вера, наполненная оптимизмом. Страдание порождает мессианизм, потребность в божестве, к которому можно б было обратиться со слезливой молитвой. Был ли Дионис таким божеством? Однозначно - нет. Ведь:
Принес он смертным влажный сок лозы.
Когда бессчастный человек той влаги,
Рожденной виноградом, изопьет,
То улетает скорбь, и сон приходит,
Приходит повседневных зол забвенье,
Иного средства от страданий нет.
Еврипид, "Вакханки"
Дионис имеет средство от страданий. Он единственный может избавить от страдания, привнесенного им же. Но человек уже не нуждается в излечении. Как это сладко - страдать! Достоевский устами Алексея Ивановича ("Игрок") замечает: "Есть, есть наслаждение в последней степени приниженности и ничтожества. Черт знает, может быть, оно есть и в кнуте, когда кнут ложится на спину и рвет в клочки мясо".
Человек наслаждается душевным мазохизмом. Он начинает размышлять о грехе - понятии, чуждом аполлоническому эллину. Грех становится изначален и с этого мгновения Дионис преображается. Его сладострастный, порочно-хмельной, вечно возрождающийся лик "дьявола", сменяется скорбным лицом Христа. Остается лишь умертвить суть бунтаря, объявив себя рабом раба, и животворящая сила Диониса исчезает. Дионис свергает олимпийцев лишь затем, чтобы самому пасть под тяжестью креста.
Человечество должно было содрогнуться в тот миг, когда Дионис обдуманно-нечаянным ударом тирса убил великого Пана, душу олимпийской Эллады. Но оно осталось равнодушно, ибо еще не осознало этой утраты. Оно стояло на коленях пред висящим на кресте, не задумываясь над тем, что этот крест подмял не просто лживых языческих идолов Юлиана Отступника, не демонических божеств канувшей в Лету эпохи. Он подмял самую прекрасную сказку, когда-либо созданную человечеством. Юная сказка ушла, уступив место согбенноспинной старости.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. СКИФСКАЯ САГА
В качестве второй лучшей из областей я,
Ахурамазда, создал Гаву, обитель согдийцев.
Во вред ей Анхра-Майнью смертоносный
произвел несущих гибель скифов.
Авеста. Вендидат 1
1. ЧЕРНЫЙ ГОРОД
Солнце...
Огромный раскаленный шар висел ровно над головой человека, высасывая последние остатки живительной влаги. Измученный конь медленно переступал копытами по песку. И человека, и животное мучили накопившиеся за три дня непрерывной скачки усталость и раны, но более всего жажда. Жажда...
- Пить!
Губы выдавили это сладкое слово и Скилл очнулся. Пить! Он мог думать лишь об этом. Живительная, серебристо плещущая влага. Он мог думать лишь о ней. Последний раз он и его конь пили два дня назад в оазисе Мазеб. Там-то их и настигли рыжебородые стражники Аримана.
Когда засвистели стрелы, спугнувшие мирных купцов, что остановились напоить верблюдов, Скилл в мгновение ока вскочил на спину Черного Ветра. Левая рука привычным движением выдернула из горита лук, правая - стрелу и один из врагов рухнул с коня, схватившись руками за пробитое горло. Мгновение - раз, два-три - и вторая стрела сбросила наземь еще одного рыжебородого. Затем полетела третья стрела...
Скилл пускал стрелы, а Черный Ветер плясал на крохотном пятачке между пальмами, мешая стражникам целиться. Они были неплохими стрелками, эти рыжебородые, но конь Скилла ускользал от их стрел, словно бестелесный призрак, а лук кочевника продолжал посылать смерть. Ибо Скилл был лучшим лучником среди скифов, а значит и лучшим лучником в подлунном мире, ведь, как известно, ни один народ не может сравниться со скифами в умении стрелять из лука. Скилл пускал стрелы с правой и левой рук, на скаку назад, через голову, свесившись под брюхом коня. Точному полету его тростниковых молний не могли помешать ни ветер, ни свистящие вокруг него стрелы, ни дикие выкрутасы жеребца.
Стражники Аримана поняли это не сразу - лишь тогда, когда Скилл истребил половину вражеского отряда. Возглавлявший погоню жрец выкрикнул приказание, и они поспешно скрылись за длинным глиняным дувалом, окружавшим храм местного идола. Скилл не стал дожидаться, когда враги опомнятся и вновь нападут на него. Он ударил пятками по бокам коня, и Черный Ветер помчался прочь из едва не ставшего ловушкой оазиса, оставляя сзади облако мелкой серой пыли. Выскочив из оазиса на дорогу, ведущую в Согд, скиф обернулся. Шагах в пятистах позади него неслась кавалькада всадников - рыжебородые возобновили преследование.
- Хоу! Вперед, Ветер!
Но жеребец не нуждался в понуканиях. Он прекрасно понимал, что хозяину грозит опасность. Черный Ветер прибавил шаг, его ноги замелькали в стремительном калейдоскопе. Лучший скакун Дрангианы, он не имел себе равных в быстроте бега и выносливости.
В ушах Скилла свистел разрываемый скоростью ветер. Земля стелилась под ноги коня. Время от времени скиф оглядывался. Отрыв от преследователей увеличивался все более и более. Когда Черный Ветер достиг каменистого холма, за которым начиналась пустыня Тсакум, всадников уже не было видно. Зоркие глаза скифа смогли различить лишь крохотную полоску пыли, поднятую копытами лошадей рыжебородых, едва видневшуюся на горизонте. Скилл похлопал скакуна по тяжело опадающему боку.
- Довольно. Поумерь свой пыл. Мы оторвались от них.
Словно пытаясь доказать своему хозяину, что он способен куда на большее, Черный Ветер галопом преодолел холм и сбавил темп, лишь ступив на желтый раскаленный песок Тсакума.
Размеренный бег иноходца продолжался до самых сумерек. Убедившись, что темнота и пыльные смерчи спрятали следы беглецов, Скилл остановил коня и стал готовиться к ночлегу. Вскоре в защищенной от ветра и чужих взоров лощине запылал крохотный костерок из сухих колючек.
