Ее затошнило. Хотелось очистить желудок, расплакаться, лечь и проспать много дней. Пока мир не прекратит своего существования, и не нужно будет больше это чувствовать.

Малфой был в ярости. В бешенстве, но не произнес ни слова. Просто сверлил ее взглядом, когда она вскочила, чтобы высказаться. Чтобы кричать и орать на него еще пять минут. И Гермиона была совершенно уверена, что смысла в этих воплях не было никакого, но так было легче, чем просто стоять и чувствовать свою слабость. Сидеть и не знать, что сказать, или, не дай бог, расплакаться перед этим ублюдком.

– Я не хотел этого делать! Пытался найти решение, Грейнджер, но не смог. Ты оставалась ради своей же безопасности, и я не собирался ничего тебе говорить, чтобы ты, как чокнутая, не побежала обратно в Англию и не вляпалась…

– Не вляпала в беду тебя! Потому что ты эгоистичный ублюдок, Малфой! Ты. Эгоистичный. Кусок. Дерьма. И я ненавижу тебя, я тебя ненавижу, я тебя ненавижу, я тебя ненавижу, я тебя ненавижу, я ненавижу… тебя. Всё, что с тобой связано. И богом клянусь, чтобы я еще раз была такой кретинкой, чтобы… чтобы просто снова подумать о тебе…

– Грейнджер, всё… Нет, послушай! Слушай! Я не… Я лгал, да. Ладно, хорошо. Я ублюдок, сволочь, ты можешь послать меня в ад, и да, всё, что угодно, хорошо? Но… Я лгал только до определенного момента. Ты понимаешь это? Нет, послушай… я только… Я лгал только о том, о чем должен был. Всё остальное… – он покачал головой, потому что, как бы там ни было, Драко Малфой был гребаным трусом и не мог этого произнести.

– Я слепо шла за тобой, Малфой. И мысль об этом… обо всех этих месяцах… обо всем… вызывает. У меня. Тошноту. Я никогда больше не буду такой наивной. И должна сказать тебе спасибо, Малфой. Спасибо за то, что разрушил мою веру в людей. Снова. Господи! Господи, да мне надо за многое тебя благодарить! За то, что я узнала о расизме и предрассудках, о слове «грязнокровка». За то, что ты научил меня, что такое зло в людях, жестокость в детях, показал, каково это не быть…

– Не бросай мне это дерьмо в лицо! Я извинился за это…

– Что? Что? Я не слышала извинений!

– …юность, но сейчас я пытаюсь это исправить и изменить, я пытаюсь. Пытаюсь. И я никогда не говорил, что совершенен. Не говорил, что не лгу или что не причиню тебе боль, или что… Черт! Черт, Грейнджер! Что я должен был сделать!

– Сказать мне!

– Я не мог!

– Ты обманщик! Ты, – она икнула и поняла, что плачет. – Ты обманщик. И… я тебя ненавижу. И… не разговаривай со мной, Малфой. Не разговаривай, не смотри, не произноси мое имя. На всю свою оставшуюся жизнь я хочу сделать вид, что тебя не существует.

Ей надо было уйти. Потому что она всхлипывала, потому что все еще пребывала в шоке, потому что у нее не было времени, дабы всё это переварить. Потому что она сходила с ума, и от взгляда на Малфоя ее сердце сжималось в комок, жилы натягивались, мышцы рвались в лоскуты, и происходили все те вещи, которыми можно было объяснить такую сильную боль. Потому что так и было. Больно.

Она заставила себя сделать шаг к выходу: мокрое лицо, руки прижаты к груди, и легкие, разрывающиеся от гипервентиляции. Малфой схватил ее за руку, но Гермиона всем телом отшатнулась от него, словно тот был заразен. Она со всего размаху врезалась в стену, и он смотрел на нее так бесстрастно, как только мог, но его маска треснула.

И сейчас она могла заглянуть прямо вглубь него.

– Я… я не видел другого пути. И мне жаль.

– Заткнись, Малфой. Закрой рот. Меня не заботят твои оправдания, твои извинения. Иди куда-нибудь и умри, или исчезни, всё, что угодно. Мне всё равно. Я просто хочу… чтобы ты ушел, – она покачала головой, пытаясь справиться с истерикой.

Он достал из кармана ее палочку. На секунду Гермиона была уверена, что это его, и не знала, что ей делать: бежать или остаться и посмотреть, что Малфой задумал. Но затем она обратила внимание на размер, форму, цвет… признала палочку так, как это может сделать только владелец.

Он протянул палочку ей. Гермиона схватила древко и едва ли вообще смогла это почувствовать.

А затем она его ударила. Не осознавала, что делала, но когда отшатнулась от Малфоя, ее ладони горели, а костяшки жгло.

– Рахх! – выкрикнула Гермиона, потому что у нее не было слов, чтобы выразить свой гнев.

Малфой, полный злости и чего-то еще, попытался ее схватить, но она выскочила из купе, хлопнув дверью и бормоча под нос ругательства.

Путь по коридору и другим вагонам был по меньшей мере смазан. Она не сомневалась, что пассажиры кидали на нее удивленные взгляды, но Гермиона ничего не видела. Она скорее выпала из поезда, чем сошла с него, и сквозь толпу людей разглядела копну рыжих волос и какого-то аврора, чьё имя не могла вспомнить.

Улыбка на лице Джинни замерла и потухла, а Гермиона продолжала обвиняюще сверлить подругу взглядом. Они, наверное, обо всем знали, если то, что рассказал Малфой, было правдой. Скорее всего, знали, да каждый, наверное, был в курсе, что это одна большая шутка над Гермионой. Проказа уровня близнецов Уизли. Но это было не смешно – потому что оказались замешаны чувства. Чувства. И от этого всё очень запуталось. Они всегда всё усложняют.

Она развернулась в поисках путей отступления и увидела, как держась за поручень, с поезда сходил Малфой. На его лице застыла странная смесь вины и принятия, и Гермиона возненавидела это выражение. Хотелось ударить его по лицу, чтобы он разозлился, и она могла с ним расправиться. Найти причину, чтобы атаковать, проклясть, выплеснуть весь свой гнев и боль. Но, говоря по правде, даже этого желания не было, и это ранило хуже всего. Единственное, чего она действительно жаждала, – больше никогда его не видеть. Никогда не видеть никого из них, уехать куда-нибудь далеко-далеко, чтобы подумать и побыть одной. Просто очутиться подальше от Малфоя, воспоминаний, от всего.

Она добежала до пункта аппарации. Единственным доступным «далеко» была ее квартира, но та была заперта и находилась слишком близко, чтобы брать ее в расчет.

День сто семнадцатый; 2:44

Гермиона закрыла камин, заперла дверь и наложила оглушающие чары, поэтому не слышала, когда они приходили. Она никого не хотела видеть до тех пор, пока всё не обдумает. Пока на сможет найти те ответы, что ей были нужны, не сумеет разобраться, действительно всё не поймет. Пока не осознает, что же такое случилось.

Она прокручивала это снова и снова. От того здания и до вокзала Кинг-Кросс. Перебрала каждый разговор, каждый странный момент. Заставила себя вспомнить всё, что успела забыть, и, как одержимая, погрузилась в эту катастрофу.

И внезапно всё стало ясно. Очевидно. И Гермиона подумала, что это лишь потому, что она уже обо всем знала, но всё равно не могла не удивляться, какой слепой и глупой она была. Всё так лежало на поверхности, что ей хотелось разбить свою голову о кофейный столик.

Гермиона Грейнджер была такой дурой, когда дело касалось Драко Малфоя. И чем дольше она об этом думала, тем очевиднее это становилось.

День сто восемнадцатый; 11:02

Гермиона фыркнула, задрала подбородок и шагнула на следующий лестничный пролет. Ее волосы были в беспорядке, на ней все еще была пижама, но сейчас это мало заботило. У нее было дело.

Гермиона не всегда могла найти ответы на свои вопросы. Ей нужна была вторая, третья точка зрения. Человек не может прийти к какому-то мнению, пока не владеет всей информацией, а у Гермионы ее, конечно же, не было.

Она всё обдумала. Изучила всё, что произошло, каждый вариант и каждую причину, которые только могли прийти ей в голову. И сейчас настало время для ответов. Не для мнений или домыслов, а для настоящих, правдивых ответов.

Она была бойцом. И могла выпасть на несколько дней, – Гермиона утешала себя тем, что все же не дошла до ручки, – но главное заключалось в том, что она вернулась. Готовая встретиться с миром.

Или, в зависимости от обстоятельств, со своими лучшими друзьями.

Она стукнула в дверь пять раз, прежде чем та открылась.