— Вы — Маити Гиртаннер?
— Да, а вы?
— Выходите! Мы пришли, чтоб вас освободить.
Человек говорил со швейцарским акцентом, обрадовавшим меня до глубины души. Он начал подниматься по лесенке, но я не могла следовать за ним. Несмотря на все мои усилия, я не могла подняться, тем более идти. Они вернулись вдвоем и с трудом вывели, точнее, выволокли меня, держа под руки, наружу. У дверей стояла машина с распахнутыми дверцами и работающим мотором.
— А другие? — спросила я.
— Какие другие?
Я объяснила, что нас тут было много, что я не знаю точного числа оставшихся сейчас заключенных, так как последнее время мы не видели друг друга. Я думала, что нас должно было оставаться человек пять-шесть, когда вспомнила необъяснимые исчезновения примерно десяти сотоварищей по Сопротивлению, бывших со мной в первые недели. Надо было спешить. Освободители смогли сковать немцев, живших в доме, но могла прибыть смена, немцы могли кого-то оповестить, поднять тревогу. Несколько человек вернулись на виллу, обежали несколько комнат и вернулись всего с двумя заключенными, плачевное состояние которых трудно описать. Должна сказать, что эти люди недолго вкушали радости обретенной свободы, смерть вскоре одержала верх, и, несомненно, в течение нескольких дней и я пришла бы к такому же концу. Меня спасли буквально в последнюю минуту. Час мой еще не пришел. Позднее я узнала, что один из двух спасенных вскоре покончил с собой. Каково же было его отчаяние, если он дошел до этой крайности! Как только всех внесли в машину, она тронулась. Андай был по-прежнему погружен во тьму. По дороге рассвело, солнце взошло как обещание нового дня, как провозвестие нового рождения. Не знаю, сколько длился путь. Я сразу же в изнеможении заснула. Меня привезли в Париж и там все объяснили.
Швейцарский Красный Крест был предупрежден о моем исчезновении. С начала 1943 года я регулярно, каждую неделю посылала весточку на адрес моего брата Мишеля, а он пересылал письмо в швейцарское посольство. Всю войну мы сохраняли связь с посольством, и оттуда, не зная точно, чем мы занимаемся, за нами приглядывали.
Случалось, что письмо-другое за неделю не добиралось до получателя, но оставшись в течение нескольких недель подряд без известий, брат начал беспокоиться и забил тревогу. Начались поиски, прежде всего на юге Франции. Мне объяснили, что в южной части Луары сконцентрировали наибольшее количество пленных. Ячейки Сопротивления связались с Красным Крестом, располагавшим обширной информацией.
Сопоставление разных фактов привело их в Андай, привело ко мне, к тому, чтобы положить конец кошмару, разрушившему мое тело, но, я надеюсь, укрепившему мой дух и мою душу.
После событий 1943–1944 гг. я живу в постоянных, ежедневных страданиях. Очень быстро я поняла, что ограниченность моих физических возможностей не носит временного характера. Мои страдания были не этапом, а состоянием. По правде говоря, это было очень трудно признать. Мы всегда живем в надежде на временный характер раны, в ожидании, что все снова станет как было, что нить событий снова свяжется, но в моем случае все было иначе. У меня были разрушены нервные центры, которые нельзя восстановить. Речь шла не о том, чтобы восстановить разрушенное, как восстанавливают кирпич за кирпичиком обрушившийся дом. Надо было строить новое, на фундаменте, которого я не выбирала. Это был пугающий вызов. Прежде всего потому, что речь шла об одном и том же человеке. Это была я, мой ум, мои мысли, мои чувства. Но преемственность, непрерывность, которую я ощущала головой и сердцем, должна была справляться с нестабильностью моего физического состояния. Внутреннее разделение, разлад был невыносимым, болезненным. Кроме того, я с детства привыкла сама управлять своей жизнью, направлять ее в соответствии с собственным выбором.
Совершенствование в игре на фортепиано было своего рода аскезой, но я сама этого хотела. Поставить себя на службу другим людям во время войны — в этом был известный риск, но я пошла на него сознательно. Прежде повсюду — в школе, в семье, с друзьями, в Сопротивлении — я была «лидером». А теперь я больше не была хозяйкой своего тела. Я больше не могла делать, что хочу. Прежде я была хозяйкой жизни, теперь я должна была научиться полному доверию… Приходилось, как призывает нас апостол Павел, обретать гордость не в силе, а в немощи. Это очень просто написать на бумаге — это очень сложно принять в действительности.
Следовало сначала восстановиться физически, точнее, хотя бы частично вернуть себе прежние возможности и слегка уменьшить боли. При освобождении я не могла самостоятельно держаться на ногах — слишком сильна была боль в позвоночнике. Освободители привезли меня в Париж. Не могло быть и речи о том, чтобы семья увидела меня в таком состоянии. Во время оккупации никто из близких, кроме бабушки, ничего не знал о моей деятельности. Это был вопрос скромности, не только осторожности. Мое длительное отсутствие, конечно, тревожило близких, но они уже привыкли к моим необъяснимым исчезновениям на более или менее длительное время.
После освобождения я стремилась как можно скорее увидеть семью, но я никогда не могла бы им рассказать, что со мной случилось. Я не могла бы подвергнуть мать потрясению при виде моего физического истощения и болезни, поэтому меня прежде всего отвезли в больницу, где я пробыла много недель. Коллектив неврологов был исключительный и достиг невероятных результатов: они восстановили во мне способность двигаться и постепенно облегчили боли, но путь был долгим, очень долгим и, к несчастью, не завершенным. В течение восьми лет я регулярно ложилась в больницу и в антиболевой центр в Ивелин, каждый раз на долгие недели.
Как это часто бывает и во всем остальном, только в молитве и через молитву я смогла освободиться от себя, чтобы облечься в истинную свободу, которую дарует Христос.
«Истина сделает вас свободными», — сказал Он. Во все время восстановления я осознавала, что, согласившись с реальностью моего нового состояния, я достигну свободы духа и мира в сердце. Я часто думала и продолжаю думать и сейчас об обращенных к Петру словах Иисуса, словах обетования и предостережения: «Когда ты был молод, то сам опоясывался и шел, куда хотел; когда состаришься, другой опояшет тебя и поведет, куда не хочешь!»
Предсказание это было бы невыносимым, если забыть, что оно произносится сразу после тройного вопрошания Иисуса: «Петр, любишь ли ты Меня?», на которое Петр отвечает: «Господи, Ты все знаешь, Ты знаешь, что я люблю Тебя»[22]. Между ними восстанавливается доверие; перспектива, что тебя отведут, куда не хочешь, больше не устрашает, а придает веры. Так я это услышала для себя.
В один прекрасный день я сказала себе, что не надо сожалеть о том, чего больше нет, а надо любить то, что есть, и искать, чем я должна стать. Путь этот оказался очень долгим, немедленных результатов на нем не было. Это было условием искупления и полем внутренних сражений.
Знакомство с духовностью и с различными ветвями ордена доминиканцев помогло мне выбрать этот путь. Это было в 1950 году. Друзья уговорили меня поехать в паломничество Розария в Лурд, организованное доминиканцами. Война окончилась недавно, мои физические страдания были еще очень сильны. Большую часть паломничества я провела, распростертая на носилках, но в Лурде я была не единственной. Я встретилась здесь со священником, с которым мы вели долгие беседы. Он сообщил мне, что девиз ордена доминиканцев — Veritas (Истина). Это слово, такое простое, но такое основополагающее, меня буквально пронзило. Если бы я могла, я бы спрыгнула с носилок, чтобы провозгласить эту Истину, которая для христианина прежде всего — личность, Христос, сам сказавший: «Я есть Путь, Истина и Жизнь».
Я почувствовала, что полностью разделяю духовность и способ видения учеников Св. Доминика. Моя любовь к богословским рассуждениям и строгой аргументации нашла в доминиканской традиции самую добрую почву. Для меня вера не должна замыкаться в духе, позволю себе сказать, ханжества. Молитву нельзя противопоставлять разуму, свобода не антиномична истине, именно это я нашла у доминиканцев. Поскольку я не была монахиней, то присоединилась к третьему доминиканскому ордену[23] и активно включилась в его деятельность. Вдвоем с другом детства, мадам Каррон де ля Карьер, мы ввели третий орден во всей округе Сен-Жермен. В связи с моим жизненным опытом, я, в основном, действовала под эгидой доминиканского братства больных. Очень быстро я увеличила число занятий с чтением Писания, посещая их с большим усердием. Новый этап моей жизни начался с двойного, дорого мне стоящего, отречения — от музыки и от семьи. Именно через фортепиано пришлось осознать неизбежность новых ограничений. После конца войны я вернулась в Бон и села перед моим старым пианино, за которым так много занималась и так часто играла. С первого же аккорда, как и следовало ожидать, пальцы меня не слушались. У меня в голове звучала музыка, произведение текло свободно, а под пальцами пассажи становились тяжелыми, звуки — сухими и жесткими. Эти звуки убивали Баха и Бетховена.
