То, что Маити так поздно заговорила о себе — через пятьдесят лет после событий, вызвало много вопросов не только у сторонних наблюдателей, но и у членов ее семьи, удивленных неожиданной известностью Маити. Хочется ответить сомневающимся, что есть такие жизненные ситуации, о которых трудно кому-то рассказывать, вроде войны и пережитого насилия.

В поисках информации, подтверждающей рассказ Маити, мы также нашли свидетелей, в частности, одного из первых французских солдат, бежавших из немецкого лагеря военнопленных, которому Маити помогла перейти через демаркационную линию. В действительности история Маити как участницы Сопротивления совершенно обычна, необыкновенной ее делает встреча с палачом. Он попросил прощения, и ему оно было дано. Это прощение не отрицает тяжести нацистских преступлений, — в этом смысле Лео, о котором пойдет речь в этой книге, подлежит суду человеческой справедливости, — но это прощение в хаотической истории человечества открывает новое пространство свободы.

В этом смысле история Маити действительно необыкновенная, она укоренена в еще большей истории — в Евангелии, как и невероятные истории Ким Фук и Анни Магуайр.

В ту минуту я поняла, что я его простила[5]

— Я в Париже и хотел бы вас видеть.

Человек говорил по-немецки. Я сразу узнала голос. Шел 1984 год, а я слышала этот голос последний раз сорок лет назад, в феврале 1944-го, но никаких сомнений, это был он: Лео, немецкий врач из гестапо, державшего меня в заключении долгие месяцы во время Второй мировой войны. Его жестокое обращение почти убило меня, заключив тело в железную клетку боли, и до сего дня я остаюсь ее пленницей.

Лео в Париже. Мой палач у моих дверей. Чего он от меня хочет? Звук его голоса поразил меня и мгновенно оживил воспоминания о том, что мне казалось давно ушедшим в небытие. Мне показалось, что крыша обрушилась мне на голову. Я увидела себя восемнадцатилетней девушкой, которую обстоятельства привели в ряды Сопротивления.

Наша семья с материнской стороны владела прекрасным домом XVII века в деревне Бон, на берегах реки Вьенны, на самой демаркационной линии. В июне 1940 года немцы оккупировали деревню. Поскольку я бегло говорила по-немецки (я швейцарка по отцу), мне сразу же пришлось выполнять роль посредника, помогавшего растерянным жителям.

Очень скоро я начала помогать беглым солдатам перебираться через закрытую границу, которой стала Вьенна[6]. Я не могла переносить зрелище рассеченной надвое Франции, разделенных французов. Так я постепенно вошла в ряды движения Сопротивления оккупантам. Переправы через демаркационную линию, доставка почты, кража документов, перехват данных о передвижении подводных лодок, защита евреев-преподавателей музыки…

На следующих страницах я расскажу о том, что я делала в Сопротивлении. Я считаю, что таковым был мой долг, и вовсе не привожу свою жизнь как пример героизма. Многие и многие во время войны проявили куда большую храбрость, великодушие и самоотдачу!

Осенью 1943 года меня арестовали в Париже, а затем перевели на реквизированную гестапо виллу на юго-востоке Франции. Здесь я попала в лапы двадцатишестилетнего врача по имени Лео, занимавшегося опытами над пленниками, в этих опытах испытывались новые способы добычи показаний. Палочные удары, задевавшие спинной мозг, разрушили мои нервные центры.

В феврале 1944 года участники Сопротивления, уведомленные швейцарским Красным Крестом, освободили меня из этого ада на пороге смерти. Страдания, которые я испытываю с тех пор, лишили меня большинства физических возможностей, особенно той, что была мне важней всего: до войны я начинала карьеру пианистки, у меня были к этому способности.

Вера в воскресшего Христа помогла мне выдержать время испытаний и тьмы, а после — построить жизнь, которая уже не была целиком в моих руках. Упование на Бога учило меня любить врагов и, созерцая Крест, верить в прощение.

С конца войны я стремилась простить того, кто почти разрушил меня, тому, кто привел меня к порогу смерти, я хотела показать путь Жизни. Но прощение не совершается в пустоте. В глубине сердца я искренне ощущала, что простила Лео. Но смогу ли я в действительности сказать ему: «Я вас прощаю»?

Я не была уверена в этом.

В то утро 1984 года, когда меня застиг врасплох телефонный звонок, мое желание простить подверглось испытанию в том смысле, в каком мы обычно говорим о посылаемых нам испытаниях. На самом деле те сорок лет были в большей мере временем забвения обид, чем приготовлением к прощению.

По телефону он представился нейтральным тоном: «Во время войны я был врачом… Я не знаю, помните ли вы…» Помню ли я! В свою очередь я бормочу: «Но почему вы захотели меня увидеть? Почему теперь? Что мы можем друг другу сказать? Как вы меня нашли?»

Он ответил: «Вот мы об этом и поговорим».

Голос был нейтральным, почти мягким, в отличие от тех грубых металлических интонаций, что до сих пор звучали в моих ушах.

Я согласилась встретиться с ним. Он сказал, что придет во второй половине дня. Как описать бурю в моей голове? Все эти сорок лет я не переставала молиться за этого человека. Меня мучила навязчивая мысль, что он умрет с сердцем, полным ненависти, и я молилась, чтобы он встретил Того, Кто создал его любовью и для любви. Я не могла вынести, чтобы зло торжествовало в человеке. И мне казалось, что жертва больше, чем кто-либо другой, подходит, чтобы вступиться за палача.

В конце концов мне следовало желать этой встречи, но я никогда не думала, что она возможна, и потому не подготовилась. Неожиданность испугала и взволновала меня. В часы перед встречей мне много раз хотелось ее отменить, но было слишком поздно, и у меня не было возможности связаться с ним. «Да минует меня чаша сия». В сущности это было искушение. «Впрочем, не как я хочу, но как Ты»[7], — говорит Иисус Отцу. Обдумывая свою жизнь, — мне было в тот момент шестьдесят два года, — я поняла, что жизнь измеряется не задачами, которые мы перед собой ставим, и не нашими представлениями о себе, а тем, как мы себя ведем в вынужденных обстоятельствах. Войти в Сопротивление, вынести муки, перестроить жизнь в соответствии с новым физическим состоянием — ничего этого я не выбирала и не предвидела. Каждый раз я просто старалась справиться с испытанием.

Следовательно, и встречу с Лео я должна была пережить, а не подготовиться к ней. В конце концов, я вынесла его жестокое и ранящее обращение, зачем страшиться новой встречи, явно благожелательной! Не оказывается ли моя тревога свидетельством того, что примирение — поступок более трудный и жертвенный, чем противостояние?

Он пришел ко мне в конце дня. «…Не заботьтесь, как или что сказать; ибо в тот час дано будет вам, что сказать»[8]. Я повторяла слова Христа, обращенные к двенадцати ученикам в начале их поприща, когда он позвонил в дверь маленькой квартирки в Сен-Жермен-ан-Ле, куда я переехала тремя годами раньше после смерти матери и где живу до сих пор. Мне было тем более необходимо полностью довериться Богу, что это был один из тех дней, когда тело мне изменяло. Я должна была по возможности оставаться в постели.

Я узнала его голос. Открыв дверь, я испытала сильнейшее потрясение. Ему было уже за шестьдесят. Волосы из белокурых стали седыми, черты лица потеряли резкость, но он сохранил прежний силуэт и осанку.

После нескольких секунд общей неловкости, он чрезвычайно учтиво приподнял шляпу и протянул мне руку. Я пригласила его сесть, извинившись, что сама вынуждена снова лечь. Его напряженная улыбка свидетельствовала о том, что он сознает меру своей ответственности за мое состояние…

Он начал без обиняков: «У меня рак. Я только что об этом узнал. Я обречен. Врач сказал, что мне осталось жить не больше полугода». Он говорил бесцветным глухим голосом, уставившись в пустоту, не смея встретиться со мной взглядом. Долгое молчание. Затем он повернулся ко мне и продолжил: «Я не забыл того, что вы говорили о смерти другим моим пленникам. Меня всегда поражала надежда, которую вы поддерживали в окружающих, несмотря на отчаянное положение. Сейчас меня пугает смерть. Поэтому я захотел вас услышать.»