— А дальше заявилась эта свинья. К Вахтеру. И потребовала денег. Кучу денег!

— Кого вы имеете в виду, господин Шёнмангер?

— Свинью! Эту свинью! — Его лицо снова побагровело от негодования.

Клуфтингер в самом деле не понимал.

— Кого, господин Шёнмангер?

— Лутценберга!

— Лутценберг шантажировал вас?

— Не меня. Филиппа. А тот платил. Пока мог. Но эта свинья хотела высосать все. Я сказал, что с ним надо решать. И тут Филипп неожиданно заявил: если мы с ним что-нибудь сделаем, он сам все обнародует, и все наше семейство останется в дерьме. — Он посмотрел Клуфтингеру прямо в глаза. — Понимаете? Он хотел, чтобы Лутценберг и дальше получал свой куш! Непостижимо!

Комиссар совсем запутался. Он обвел взглядом коллег, но они только пожимали плечами.

— Вахтер хотел, чтобы теперь и вы платили?

— Именно. Лутценберг долго тянул из Вахтера деньги, и аппетиты его беспрестанно росли. А когда я стал возражать, он пролепетал нечто невнятное: вроде бы отец этого выродка на его совести.

Клуфтингер видел, что спокойный тон действует эффективнее, чем бряцание оружием, поэтому он спросил ровным голосом:

— И тогда вы его убили?

— Да нет, черт возьми! Вы дадите мне высказаться?

Комиссар молча кивнул.

— К нему поехал отец.

— Ваш отец? Вы же говорили, он не был в курсе дела?

— Не был. До этого вымогательства. Но мне ничего не оставалось. Эта свинья нас сделала. Мы с Вахтером уже оказались беднее, чем до начала нашего проекта. А он хотел всё. И если бы информация выплыла наружу, нам пришел бы конец. Поэтому я пошел к отцу…

— …и рассказали ему обо всем, — закончил фразу Клуфтингер.

— А что было делать? Конечно, он ужасно разозлился, но быстро сообразил, насколько серьезно положение. Пригрозил со мной разобраться потом, а главным оказалось для него — сохранить фирму. Я объяснил ему, что единственный, кто может вывести на эту свинью, — это Филипп. Только он знал подонка в лицо.

— И ваш отец поехал к Вахтеру?

— Видели бы вы, как он вылетел из кабинета!

— А когда отцу не удалось договориться с Вахтером, то вы о нем позаботились?..

Петер Шёнмангер поднял голову, обвел взглядом всех присутствующих и под конец остановил его на комиссаре.

— Вы что, так и не поняли? Это не я. Это мой отец, — едва слышно произнес он.

Клуфтингер был шокирован. Какая мерзость! Подставлять родного отца ради спасения собственной шкуры! Такого он даже от этого негодяя не ожидал!

Он откашлялся и подчеркнуто бесстрастным тоном сказал:

— Не надо держать нас за дураков.

Клуфтингер перевел взгляд на адвоката, но тот безучастно смотрел в окно. Очевидно, получив от клиента набор оскорблений, он не собирался его защищать. Почувствовав на себе взгляд комиссара, доктор Вольф поднялся, взял свой объемистый портфель, коротко кивнул всем присутствующим и вышел.

Клуфтингер оторопел, но времени раздумывать о странном поведении адвоката у него не имелось, поскольку Петер Шёнмангер, никак не среагировав на его реплику, просто продолжил говорить:

— Отец вернулся совершенно невменяемым. Довольно долго к нему нельзя было подступиться. Потом заговорил о каком-то несчастном случае. У меня сразу засосало под ложечкой. Он сказал, что Вахтер даже не захотел его слушать, а просто потребовал, чтобы мы и дальше платили Лутценбергу, а иначе он выйдет из дела и сдаст всех. Отец умолял подумать о фирме. А Филипп ответил, что ему плевать на нашу дерьмовую фирму. Наверное, это и сыграло свою роль. — Шёнмангер глубоко вздохнул, каждое слово давалось ему неимоверным трудом. — Дело дошло до рукопашной. Вахтер упал и ударился головой. Скорее всего он потерял сознание, иначе отец с ним не справился бы, ведь тот был много моложе и сильнее. А когда он там лежал беспомощный, у отца в голове что-то сдвинулось. Он взял шнур от штор, сделал на шее Филиппа петлю и затянул ее.

Шёнмангер попросил стакан воды, сделал небольшой глоток и закончил:

— Так он мне рассказал.

Клуфтингер мрачно кивнул. Чутье подсказывало ему: Петер Шёнмангер говорил правду. Что-то в нем еще противилось это признавать, но картина вырисовывалась убедительная. Он подозвал Штробля и шепнул ему на ухо, чтобы тот сел на телефон и любым способом разузнал, где сейчас находится старший Шёнмангер. Евгений кивнул и покинул конференц-зал.

— А что с Лутценбергом? — Клуфтингер хотел знать все.

Петер Шёнмангер без утайки выдал ему всю информацию. Комиссар, стоя у окна, внимательно слушал, потом приказал:

— Немедленно в Кругцелле. Все.

И, проходя мимо Шёнмангера, прошипел:

— Если твои показания не подтвердятся, помогай тебе Бог!

Клуфтингер и Штробль сели в «пассат» комиссара, Майер и Хефеле — в машину Майера. В сложившихся обстоятельствах никто не рискнул отпустить шутку по поводу барабана в багажнике. Штробль выяснил, что полчаса назад, когда последние полицейские покидали завод, Шёнмангер-старший все еще сидел в своем кабинете. Это было в половине девятого.

На выезде на центральную улицу сотрудников криминальной полиции поджидали две патрульные машины с включенными мигалками. Клуфтингер уже не помнил, когда выставлял магнитный маячок на свою машину, но сегодня попросил Штробля сделать это.

— Ты ему веришь? — спросил Штробль, когда, визжа шинами, они поворачивали на главную дорогу.

Клуфтингер задумался на пару минут, а потом сказал:

— Думаю, да.

Штробль кивнул. Он, как и шеф, полагал, будто в аэропорту они взяли убийцу, а теперь все оборачивалось иначе.

— Что он еще рассказал? Кто убил Лутценберга?

— Они опередили нас, — с горечью заметил комиссар. — Конечно, им надо было замять дело. А Лутценберг с его разоблачениями являлся постоянной угрозой. Думаю, убивать его они не намеревались… Впрочем, я так часто уже ошибался. Во всяком случае, вышли они на него через Штоля. Помнишь того сыровара из Бёзершайдэгга? Если бы мы тогда его получше расспросили…

Клуфтингер не переставал мучиться угрызениями совести, как только вспоминал о смерти юноши.

— Мы сделали все, что смогли. Оплошность со Штолем — чистая случайность, — попытался успокоить шефа Штробль.

— Возможно. Как бы то ни было, они отыскали Андреаса в хижине. Со злым умыслом или нет, пусть решают судьи. Видимо, дело дошло до шумной ссоры. Лутценберг считал их подлыми убийцами. И он их боялся. Его страх я почувствовал еще в телефонном разговоре. Он решил бежать, но возле хижины споткнулся и упал. О случившемся дальше рассказал сын, и поверь, я еще долго этого не забуду: «Когда отец увидел, как он беспомощно барахтается в грязи, пытаясь подняться, он набросился на него. Я еще никогда не видел его таким, у меня мурашки побежали по спине». Представь себе, испытать такое: когда собственный отец у тебя на глазах слетает с катушек! — Клуфтингер энергично замотал головой, словно хотел избавиться от страшной картины. — Очевидно, у него окончательно сдали нервы от гнева и отчаяния, от страха потерять дело всей своей жизни. Старик взбесился. Хотел бы я знать, заглянул ли он в глаза Андреаса, прежде чем схватить кол и ударить. А ведь ударил он не один раз. Забивал парня, как мясник, люто, бесчеловечно, изуверски. А сынок все это видел. Потом, говорит, упал на колени и заплакал.

До самого Кругцелле оба полицейских не произнесли больше ни слова. Видно, каждый старался как-то справиться с жутью обрушившейся на них информации.

Въехав во двор завода, они убедились, что сведения Штробля верны: оба корпуса — и производственный, и офисный — оказались погружены во тьму; освещение двора тоже выключено; светилось лишь окно в кабинете Шёнмангера. Полицейские выскочили из машин, оставив дверцы открытыми. Мигалки на крышах вращались бесшумно. Здание то появлялось в ярком синем свете, то уходило в тень.

Клуфтингер, Штробль и два полицейских в форме ринулись к входным дверям, пропуская комиссара вперед, но держась вплотную за его спиной. Двери оказались не заперты. Путь им освещал прыгающий свет фонариков в руках униформированных коллег. В помещении царила тишина, лишь грохот торопливых шагов по металлической лестнице отражался от стен. Влетев в приемную, Клуфтингер увидел, как из-под двери кабинета Шёнмангера пробивается слабая полоска света. Он дал коллегам знак занять позиции по обеим сторонам двери, вынул пистолет, кивнул участникам операции и, набрав в легкие воздуху, толкнул дверь.