Как и следовало ожидать, обещанное подкрепление так никогда и не появилось на фронте. Союзники захватили Шербур, а потери германских войск беспрецедентно возросли. Через неделю после совещания в Суасоне, 25 июня, началось контрнаступление русских на Восточном фронте, скоординированное с одновременным наступлением союзников на Западе. Это привело к тому, что центральный Восточный фронт рухнул, и теперь ОКВ бросало все резервы в образовавшуюся брешь, чтобы избежать окончательной катастрофы. В Ставке стало хорошим тоном считать Западный фронт второстепенным и приводить его в качестве примера «нерасторопности руководства и вялости войск». Правдивые слова Роммеля не понравились диктатору и привели к тому, что он и его военные советники практически перестали интересоваться действительным положением дел на Западе. От фронта им были нужны только своевременные сводки и рапорты, да и в них они умудрялись видеть только то, что хотели увидеть.

Задолго до трагедии на Нормандском фронте нечто подобное довелось пережить Гудериану в России. В канун Рождества 1941 года он умолял фюрера дать разрешение отступить от Тулы, но тот был непреклонен. Вот что написал генерал об этой встрече:

– Они не верят ни одному нашему донесению, потому что давно сомневаются в нашей правдивости. Они устраивают дурацкий переспрос, хотя на самом деле и знать ничего не желают! Ни Кейтель, ни Йодль, ни Гитлер не провели и одного дня на фронте за всю русскую кампанию. Когда я закончил доклад, в кабинете воцарилось ледяное молчание. Тогда я продолжил: «Я вижу, что меня не пожелали понять». Потом предложил фюреру заменить его советников на фронтовых командиров. Это предложение и стало причиной последовавшей через несколько дней отставки. Там, среди властей предержащих нет и не может быть друзей. В лучшем случае можно рассчитывать на молчание некогда хорошо относившегося к вам лица!

В Ставке ничего не изменилось за три прошедших года. Разве что положение на европейском театре военных действий стало значительно хуже, чем было на русском фронте холодной зимой 1941 года. Понять нужды фронта, услышать биение его пульса мог только тот, кто проливал свою кровь в окопах, кто на изрытом снарядами поле боя умирал вместе со своей ротой под ковровой бомбардировкой, кто отбивал атаки под ураганным огнем тяжелой артиллерии, за кем как злобные фурии охотились штурмовики. Понять фронт мог только фронтовик! Даже малой толики фронтового опыта было бы достаточно, чтобы действовать иначе, чем это делал Гитлер. Но увы, штаб-квартира фюрера была страшно далека от реалий фронтовой жизни – в «Волчьем логове» и «Орлином гнезде»[33] властвовали холодность, заносчивость и непрофессионализм, а канцелярщина подменила живой опыт!

Первые три недели «Битвы за Францию» я провел рядом с Роммелем и часто сопровождал его во время поездок по фронту. В моих блокнотах он ставил сокращенную подпись в виде витиеватой «Р» в знак согласия с написанным. Я надеюсь, что три фронтовых репортажа, которые я отправил в Германию летом 1944 года, позволят читателю увидеть войну глазами солдата и понять, каких подчас сверхчеловеческих усилий стоили победы вермахта, сколько тягот, лишений и суровых испытаний выпало на долю наших парней во Франции.

Канский фронт, 14.6.1944.

Над полем боя повисли косматые клубы дыма. Воздух загустел от пыли и пороховой гари. Выстрелы рвут его в клочья, а земля под ногами корчится в судорогах от мощных разрывов вражеских снарядов. Чрево матери-земли изъязвлено тысячами глубоких воронок. Небольшая роща исчезает прямо на моих глазах – чей-то гигантский стальной кулак как спички ломает столетние деревья, вбивает их в землю, перемалывает в труху. Все вокруг дрожит и вибрирует. Огненный шквал вздыбливает землю, она с утробным стоном разверзается и извергает в небо фонтаны месива из камней, грязи и смертоносного металла. Убийственной силы смерч обрушивается на наш передний край – с диким ревом, воем и шипением проносятся тысячи иззубренных осколков, а потом укладываются прямо у наших ног как свора голодных, почуявших кровь псов.

Мимо на надсадно ревущем мотоцикле проносится связной. Лица не разглядеть – одна сплошная корка из пыли, грязи и пота, да бешено сверкающие глаза. На рассвете наша пехота контратаковала, и я хорошо вижу невдалеке тела англичан, много тел. Ветер доносит хриплые стоны тяжелораненых британцев. Под огнем союзнических батарей наши санитары делают им перевязку – так велит неписаный закон «фронтового братства».

«Мертвая зона» начинается сразу за нашим передним краем. Там нет места для живого – только воронки, груды земли и трупы. Я сижу на корточках в узкой стрелковой щели рядом с десятками немецких солдат. Здесь, глубоко под землей, они проводят фронтовые дни и ночи. Прислушиваются, спят, ждут… Когда же «томми» опять полезет вперед?

За нашей спиной лежит Кан – пылающий, истекающий кровью город. Корабельная артиллерия союзников опустошила его некогда аккуратные улочки. Теперь на месте аккуратных нормандских жилищ дымятся развалины, и прожорливое пламя облизывает стройные силуэты городских церквей. Как стаи воронья непрестанно кружат над руинами безвинно замученного города эскадрильи вражеских бомбардировщиков и штурмовиков в непрестанных поисках свежей крови. Над шпилем удивительным образом уцелевшего собора клубится тошнотворный чад. Умирающий Кан…

Не хочется покидать такое надежное и привычное укрытие. Но тут передо мной с оглушительным треском разрывается граната, и облако пыли на какое-то мгновение укрывает меня от вражеских наблюдателей. Мне нужно попасть к чудом уцелевшей группе деревьев на той стороне луга, и я решаюсь на перебежку. Рывок, и вот уже я ныряю в густое облако из испарений, пороховых газов и пыли, падаю, сворачиваюсь в клубок обнаженных нервов, кубарем качусь вперед и распластываюсь на земле. Боже мой, как хорошо ощутить землю в своих объятиях, крепко прижаться к ней, впиться губами в ее истерзанное тело и слиться с ней, ощущая только, как проносятся над взмокшей спиной смертоносные кусочки железа. Последний рывок, последняя перебежка – и я у цели. Танк прекрасно замаскирован, и уже с расстояния в дюжину метров ни за что не определишь, где здесь куст, а где грозная боевая машина!

– Где командир?

– Там, под танком…

Становлюсь на колени, отодвигаю легкий броневой лист и энергично протискиваюсь в узкий лаз подземного укрытия. Вижу поблескивающие в полутьме, выжидательно разглядывающие меня глаза. После очередного залпа тяжелыми фугасами по танковой позиции у меня нет сил вымолвить хотя бы слова приветствия. Я всецело отдаюсь чувству защищенности и покоя. От бешеных ударов пульса гудит как медный котел голова, а сердце готово выскочить из груди. Мир, тишина и надежность упрятанного глубоко под землей спасительного убежища быстро приводят меня в чувство. Я представляюсь и докладываю, что привело меня на этот необычный полковой КП. Наконец, раздается хорошо знакомый мне и легко узнаваемый, чуть ироничный голос командира:

– Здравствуйте, Кох. Что ж, мир тесен. Довелось еще раз свидеться. Помните Тулу?

– Так точно, герр оберст. С тех пор мы научились любить утробу своих танков!

В России танки укрывали нас как курица крыльями своих цыплят! Помню, у меня да и у других были изодраны гимнастерки – таким узким был просвет между землей и днищем танка и укрываться там можно было только в лежачем положении. Но все равно здесь уютно: пять человек лежат на земле, плотно прижавшись друг к другу. Укрытые маскировочными сетками опорные катки и две небольшие земляные насыпи спереди и сзади корпуса не выпустят наружу и слабого луча света. Тускло светит ручной фонарик, и я уже различаю лица в полутьме. Командир водит пальцем по карте с множеством символов, отметок и цифр. И рассказывает, рассказывает. В скупых на подробности солдатских словах перед моими глазами оживают картины жестоких и напряженных боев последних дней…