– Когда можно доставить?
– Друг мой, я сам забегу к тебе, скажу, когда и как это можно сделать.
Декабрьские холода. Серебристый иней покрыл голые ветви акаций. Длинные ночи траурной шалью окутывали притихший город. Короткие серые дни будили грусть.
Проходя как-то по улице, Манаф показал Джаваду угловой дом, полутораэтажный фасад которого обращён на Аргутинскую улицу.
– Дом лакца Абиссинского.
– Почему Абиссинского, это же не мусульманская фамилия?
– Фамилия ему дана по названию далёкой страны, где жил он с отцом, братьями. Говорят, один из родственников достиг там чина министра монетного двора. А этот вернулся на родину, купил здесь дом.
Джавад с любопытством рассматривал большое одноэтажное здание, занимавшее целый квартал. Увидел, как из ближайшего парадного подъезда вышли два молодых человека. Один невысокого роста, в папахе, суконном пальто. Второй светлее и выше ростом, с тонкими чертами лица, в фуражке и студенческой шинели. Первый поздоровался с Манафом.
– Кто он? – спросил Джавад.
– Лакец Саид Габиев, в этом доме живёт.
– Второго не знаешь?
– Знаю, но незнаком с ним.
– Вспомни, на кого он похож? – спросил Джавад.
Глядя вслед уходящим, Манаф ответил:
– Не помню.
– На товарища Олега похож этот русский.
– Он кумык, Уллубием зовут, – пояснил Манаф.
– Кумык? – удивился Джавад.
– Кем он работает, учёный, наверное?
– Да, учёный, важные дела делает.
– Наверное, так.
Саид с Уллубием поднялись к Церковной площади и, свернув налево, направились к Вокзальной улице. Так вот он какой, Уллубий…
Недолго сиживал Манаф и в шуринской мастерской. Как и в Севастополе, он то исчезал, не появляясь весь день, а то и по несколько дней подряд пропадал где-то. За Джавада был спокоен. Гаджи-Магома относился к нему так же, как к собственному сыну Абдулле.
Некоторые члены облисполкома, обеспокоенные переворотом в Петрограде и действиями большевиков в Порт-Петровске, для укрепления своего положения объявили на десятое января 1918 года созыв Третьего съезда дагестанских представителей. За несколько дней до начала съезда стало известно о том, что в Шуру движутся многочисленные отряды чалмоносцев во главе с новоявленным имамом Нажмутдином Гоцинским и шейхом Узуном-Хаджи.
На Дербентской улице, от которой начиналась дорога, ведущая в горы, было оживлённо. Несмотря на зимний холод, мастеровые и лавочники по несколько раз в день бегали к постоялым дворам, подходили к едущим на линейках, в скрипучих двухколёсных арбах, спрашивали, что слышно в горах, зачем идут аскеры Гоцинского в Шуру. Не мог усидеть и Гаджи-Магома в мастерской:
– Эй, курдаш[4], ты из какого аула?
– Из Верхнего Казанища.
– Тогда проезжай, ты не можешь знать того, что происходит выше Казанища.
– Эй, кунак, счастливого пути, откуда едешь? – спрашивал Гаджи-Магома очередного путника.
– Из Кадара.
– Ты видел Нажмутдина из Гоцо с аскерами?
– Видел, в Дженгутае они.
– В Шуру собираются?
– А ты что, собираешься в гости звать его к себе? – ответил вопросом на вопрос весёлый верховой.
– А как же, барана приготовил, угощать буду.
– Потерпи малость, сегодня вечером доест в Дженгутае бычка, завтра до твоего барашка доберётся.
Старик возвращался в мастерскую, придвигал треножку к мангалу[5], грел озябшие руки.
– Гости, значит, у зятя, – бормотал он.
– Кто? – спросил Джавад.
– Нажмутдин.
– Дочь за дженгутайцем?
– Нет, сестра.
– А ты знаешь Гоцинского?
– Как не знать соплеменника? Не только в Аварии, весь Дагестан знает его.
– Большой человек?
– Очень. Выше меня на две головы, а толще раз в десять.
– Сильный, значит? Расскажи о нём, – попросил Джавад.
– Расскажу, коли интересуешься. Человек может стать известным и влиятельным, если обладает большим умом или состоянием. Нажмутдин – человек богатый, учёный-арабист. Покойный отец мой был мюридом Шамиля. Он близко знал Доного-Магому, отца Нажмутдина. Рассказывал, что не отличался Доного-Магома мужеством, храбростью. Зато хитрости, коварства в нём было хоть отбавляй. Смелость его заключалась в заносчивости перед теми, кто стоял ниже. Угодничество перед возвышенными доходило до самоунижения. Обладая этими свойствами, честолюбцы и властолюбцы иногда достигают высокого положения. Достиг своей вершины и Доного-Магома.
Назначил непревзойдённый, доверчивый имам Шамиль его наибом в нашем обществе. Достигнув власти, Доного-Магома предал забвению законы шариата. А в те времена изустные законы наиба и хана имели силу большую, нежели царские или предписанные Кораном. Никто не мог противостоять безапелляционному суду местных владык. За правдой ходить было далеко. Вначале Доного-Магома делал вид, что служит верой и правдой великому имаму. Но когда звезда громкой славы и блестящих побед Шамиля стала клониться к закату, переменился и Доного. А в критические дни, когда преданный печалям и молитвам вождь горцев устремился к последней твердыне – Гунибу, Доного не только предал его за ломаный грош царским властям, но и поднял оружие против того, кто дал ему власть и состояние. В награду за такое предательство Доного был назначен наибом округа. Бедный отец мой говорил: «Не пойдёт впрок богатство, облитое слезами и кровью ограбленных». Но Аллах миловал разбойника. Дожил Доного-Магома припеваючи до конца дней своих. Живёт сейчас сын его, пользуясь незаслуженной славой. Учили Нажмутдина в медресе. Оставил ему Доного в наследство тысячи голов скота, обширные пастбища, богатые кутаны.
Нажмутдин унаследовал от родителей властолюбие. Ещё до отречения российского пачи – царя от престола связался он через послов своих с турецким султаном, помощи у него просил, хотел захватить власть во всём Дагестане. У султана, видимо, были свои намерения, не помог Нажмутдину. Но всё-таки богатым не только Аллах, вся нечистая сила помогает. Какие бы ни происходили перемены во власти, избирают Нажмутдина в советники, возводят в чины, даже не видя его лица.
Избрали его членом исполкома в Шуре. На большом совете кавказской знати во Владикавказе назначили его муфтием[6] Северного Кавказа и Дагестана. Летом в Анди[7]собрались шейхи, кадии, муллы из Дагестана, Чечни и сказали Нажмутдину: «Будь нашим имамом». У народа не спросили. Да стоит ли спрашивать тех, кто из-за куска хлеба становится на сторону силы. Далеко пойдёт сын Доного. Для его чрева мало одного округа, он способен поглотить целые страны.
– Не проглотит! – воскликнул Джавад. – Подавится, если захочет проглотить.
Гаджи-Магома поднял голову на парня. Сощурив глаза, он внимательно оглядел его, словно видел впервые. Может быть, сказанные твёрдо, с уверенностью слова пробудили веру в пророческие слова отца: «Не пойдут впрок богатства, облитые слезами и кровью народа».
– Не те времена, отец мой, – стал пояснять Джавад, боясь, что бросил фразу в тоне непозволительном при разговоре со старшими.
На улице послышался шум. Прервав разговор, собеседники стали прислушиваться. Шум доносился со стороны базара. Вскоре можно было расслышать цоканье множества копыт. Абдулла, Джавад, за ними старик, накинув шубы, поспешили на улицу Лавочники, мастеровые толпились у дверей, раскрытых калиток. Со стороны Гургул-аула, ближайшей окраины Шуры, бежали любопытные дети, за ними взрослые.
Заворачивая с Базарной улицы на Дербентскую, ехал, растянувшись, большой отряд конников, за ними ряд за рядом, строй за строем, стараясь бодро отбивать шаг мягкими чарыками[8], из которых, ощетинившись, торчали пучки сена, шагали пешие. Шли люди в сапогах и в ботинках с обмотками. В кожаных куртках, шинелях, полушубках, ватниках, в бурках.
