По этим вот плитам Лёша и таскал коляску с Настькой на коротких утренних прогулках в рабочие дни и длинных, по часу, а то и два, в выходные. Коляска была тоже насквозь советская, то есть неповоротливая, тяжелая, скрипучая – сущая арба. Когда это сравнение первый раз пришло в Лёшину голову, он пристально посмотрел на спящую дочку, и ему показалось что да – она себя чувствует словно в арбе средневековых своих предков-кочевников: какие-то едва уловимые тени пробегали по её личику, словно память из толщи веков навевала родное степное, и время от времени губёшки складывались в сонную мечтательную улыбку. Так оно и было, уверовал Лёша после нескольких дней наблюдений: это арба постукивала колёсами на стыках плит, переваливаясь с бока на бок; это тем воспоминаниям ребёнок тихо улыбался во сне.
Под эти воспоминания Лёша и сам заснул, убаюканный.
Следующим вечером, за ужином, Лёша долго молчал, а потом решился и заявил:
– Знаешь, – сказал он, – я пришёл к выводу, что Настя была права. Насчёт меня. Айгуль осторожно поставила чашку на блюдце и дрогнувшим голосом спросила:
– Права? В каком смысле?
– Что я её не любил.
Повисла тишина. «Она знает, – с ужасом подумал Лёша, она думает так же!» Но жена спохватилась и, вздохнув, участливо спросила:
– Ты что, целый день вот об этом думал? Ты дурак что ли?
– Нет, Айгуль, – ответил он, пристально всматриваясь в её лицо, – я не дурак. Я погуглил, есть кожная память. Я тебе сейчас покажу.
Он сходил в гостиную и протянул жене листок бумаги, распечатку.
– Ученые установили, – принялась вслух читать Айгуль, – что приложение отрицательного потенциала на разные части руки, создающее ток, создает низкую сопротивляемость последующему току… – Она посмотрела на него с изумлением – «это к чему?» – Читай, читай, кивнул он ей. – «Сопротивляемость последующему току, проходящему через кожу. Но если первый потенциал является положительным, то последующий потенциал создает ток, повышающий сопротивляемость кожи. Другими словами, наша кожа обладает памятью и способностью запоминать предыдущий ток».
– Лёша, – умоляюще, но уже готовая рассмеяться, протянула Айгуль, – я ничего тут не понимаю, это о чём вообще?
– Не смейся, – упредил он её, – это как раз о том самом. Помнишь, по первости, когда я Настьку сам купал и пеленал?
– Ну?
– Вот и ну: возился-то я с ней, а думал об Андрюшке…
– Вот как, – неожиданно надменным тоном откликнулась Айгуль.
Он смешался на мгновение, но подхватился и продолжил:
– Да, думал. Потому что я же с ним и набрался этих навыков и… потому что она вот тут была, с папой-мамой, дедом и бабкой, а с кем он в это время остался… – внезапный спазм горла заставил его замолчать.
– Вот оно как, – еще более надменно протянула Айгуль, закипая, – так, может, ты и когда со мной… тоже про свою Женьку думаешь, тоже этот твой ток должен передаваться? Я что теперь должна сделать – возненавидеть тебя?
– Да ты уже, – промямлил он, огорошенный её напором.
– Я не уже! – отрезала Айгуль, – а ты в размазню превращаешься! Из-за чего?! Из-за одного Настькиного глупого слова? Если на то пошло, у неё и посерьёзнее были поводы тебя не очень-то любить. Ты вспомни, как ты её, – годика девчонке не было – схватил за ноги и принялся трясти, потому что она плакала, а тебе спать надо было, потряс и бросил на подушки. Как тряпичную куклу!
– Я?! – вытаращился на неё Лёша, – когда, ты что?
– Тогда, – выдохнула Айгуль, – ты ничего не хочешь помнить, что не по тебе.
Она выдохнула, но теперь начал заводиться он:
– Зато ты всё помнишь, да? Как я пришёл с работы в восьмом часу, а ты со своими подружками простипомами выплясывала пьяная и даже не сообразила, что Настьки дома нет, – тоже помнишь? Я побежал в садик, а она там сидит со сторожем, одна, увидела меня и даже плакать сил не было у неё, скривилась только, а я заплакал! Это ты помнишь?!
– Ой, ладно! – отмахнулась Айгуль, – а то не было так, что ты забывал её забрать, воспитательница приводила.
– А ты, – продолжил было он – и остановился. И Айгуль молчала.
Помешкав и не глядя друг на друга, они разошлись кто куда: она в спальню, он в гостиную, смотреть дежурную программу «Время». Там, на диване, и забылся сном.
А Айгуль не спала почти до рассвета, – злые, мстительные мысли заставляли колотиться сердце. «Ну же гад, – думала она, вспоминая слова мужа о первом, от прежней, его ребёнке, – возился с моей дочкой, а думал о другом, со мной в койке кувыркался, и тоже – о ней, о ней, даже раз назвал меня (вспомнила) её именем! Ну не гад!?» Потом мысли перекинулись на кожную память, про которую она прочитала по Сашиной бумажке, и Айгуль вдруг вспомнила, как однажды мужнин дружок Руслан коснулся её запястья во время одной вечеринке, заглядывая в глаза, и её будто током ударило. Она ещё подумала тогда, что он… Это воспоминание заставило её заворочаться в супружеской постели, в горле пересохло, и Айгуль, попив воды, решила, что так дело не пойдёт, – надо думать о хорошем.
Из хорошего вспомнилось, как Лёша возился с Настеной, когда она уже чуть подросла, – водил по музеям, в консерваторию на циклы музыки для детей, на спектакли в оперный, как Настька взахлёб рассказывала потом, что они увидели и услышали, поглядывая на отца, чтобы убедиться, что он с ней согласен и испытывает то же восхищение, а он улыбался ей как взрослому другу и кивал, – всё так! Это вообще было удивительно для Айгуль: когда они ругались из-за того, что Лёша мало тетешкается с 2-летней дочкой, он всегда говорил «погоди, вот она начнёт болтать, понимать, что к чему, – мы с ней большими друзьями будем».
Оно, в общем, так и получилось, но сейчас, проворачивая в памяти те годы, Айгуль подумала, что муж относился к дочери уж слишком как к взрослому другу: заставлял прибираться по дому, чистить картошку, бранил, если она вдруг начинала капризничать за столом и безапелляционно решил, что Настька вполне способна сама ездить на занятия в музыкалу – это в пять-то лет от роду! И она, дура (Айгуль себя совсем не считала дурой, но тут призналась), она согласилась!
На самом деле это было принуждение Насти к взрослению и оно было следствием их родительского эгоизма и амбиций, вполне обоснованных, как казалось: уже в три года обнаружилось, что у Настьки прекрасный музыкальный слух, что она часами готова слушать совсем не детскую музыку, особенно «Времена года», сначала Чайковского, а следом и Вивальди (да-да, 80-е годы, советская интеллигенция, «под музыку Вивальди печалиться давайте», вот это вот всё), ей безумно нравилось петь, нарядившись под диву, под пластинки Пугачёвой, – куда деваться? Прямая дорога в музыкальную школу. В пять лет её приняли, на хоровое отделение, и встал вопрос, кто будет отвозить и забирать. Но к тому времени Настя была уже взрослой девочкой и легко поддержала отца.
Она повзрослела в одночасье, когда хмурым январским днём Айгуль родила второго ребёнка, тоже девочку, а вечером, после работы, Лёша забрал Настю из детсада и повёз в роддом, проведать маму и посмотреть на новорожденную. В палату их не пустили, конечно, – правила советского здравоохранения такого не предусматривали, но сердобольные санитарки показали, откуда можно увидеть окно, предупредили молодую маму, и Лёша с Настей пошли во двор роддома – рассматривать. Палата была на четвертом этаже, вокруг было темно, и они увидели только силуэт в освещенной изнутри раме, точнее – силуэт Айгуль и что-то темное у неё на руках. Лёша принялся махать, как на демонстрации, что-то даже прокричал приветственное и ободряющее, а потом перевёл взгляд на Настю и онемел. Она стояла в своём клетчатом пальтишке, в шапочке с заячьями ушками посреди этого огромного черного двора, ужасно маленькая, жалкая и не мигая смотрела вверх, на освещенное окно, не замечая, как ложатся на щеки и тают редкие крупные снежинки. Молча. Лёша попробовал ей было что-то сказать, мол, помаши маме с сестрёнкой, она даже не шелохнулось, и он взял её в охапку и понёс в машину.
