Ну, в общем они нормально жили, как и полагалось молодым супружеским парам в годы, когда СССР уже кончался, а реалии нового мира ещё только брезжили.

На комсомольской свадьбе они выглядели как идеальная, хотя и несколько экзотическая пара: она – жгучая восточная красавица, вся в округлостях, он – крепко сбитый рослый русак. Секретарь райкома, удостоивший собой церемонию, внимательно оглядел их и сказал памятные слова о том, что счастье надо ковать, а становление новой социалистической семьи («тем более интернациональной») – дело не менее ответственное, чем защита завоеваний социализма. Тут среди гостей пошли смешки, – то ли по поводу завоеваний, от которых мало что уже осталось, то ли по поводу ковки, но Игорь завет о становления воспринял всерьёз. И не зря, как выяснилось уже через пару месяцев их совместного проживания в уступленной её родителями «двушке».

Однажды он вернулся из командировки (уже смешно, да?) и обнаружил, что в «горке» стало заметно меньше посуды, а одна из стеклянных дверок пошла трещиной наискось. Гуля, волнуясь и простодушно округляя глаза, рассказала, что они сидели «вчера вечером» с соседом по лестничной площадке Славой, разговаривали, и вдруг «горка» поехала, дверцы открылись, и посуда стала ссыпаться, биясь вдребезги. Он живо представил голливудскую сцену внезапно вспыхнувшей (или ничем более не сдерживаемой) страсти, когда все покровы срываются уже в прихожей, потому что надо вот именно сию секунду осуществить космическую стыковку; представил, как их мотнуло в порывистом объятии на сервант…

«Ну да, ну да», – покивал он сочувственно, вспомнив, как шевельнулось в нём чувство вины перед ней, когда день назад в отельном номере он не торопясь стягивал красные трусики с какой-то фигуристой совершенно незнакомой ему участницы семинара, прилетевшей на него в Москву аж из Читы. Семинаристка была горяча, но не до такой степени, чтобы случилось землетрясение.

Некоторое время после этого, играя по вечерам со Славой в шахматы под рюмочку, он посматривал на соседа, который был к тому же другом, с повышенным вниманием и даже подозрительно, но Слава был как всегда раскован, остроумен, аппетитно причмокивал своими семитскими чувственными губами, поедая бутерброды с семгой, и он решил, что чем чёрт не шутит, – может, подаренный им на свадьбу гарнитур и вправду разлетелся сам по себе.

Это предположение – что ничего там у неё со Славой не было – окончательно окрепло, когда месяц, примерно, спустя она вернулась с работы в десятом часу, пьяненькая до весёлого изумления в собственных глазах и, сообщив, что «мы выпили с девочками на шестерых бутылку шампанского», упала в постель, едва раздевшись. Он покурил с полчаса на кухне, пошёл в спальню и, отворачивая её обмякшее тело на «женину» половину супружеского ложа, обнаружил, что на ней не обычные трусики из серии «неделька», а стринги. Это открытие так его поразило, что он растолкал её и поинтересовался, чего это она так вырядилась. Она долго не могла понять, в чём вопрос (или делала вид, подыскивая ответ), а потом «призналась», что как-то всё запустила со стиркой, и вот – только такие нашла утром чистые трусики. Положительный конец этой мини-разборки заключался в том, что она отдалась ему в стрингах с невиданной страстью, корчась, содрогаясь и визжа так, будто её жарили в аду; что значит горячая память о чужом теле!

Мотив стирки с эротическим душком комичным образом возник в их жизни еще раз, когда он, собираясь в очередную командировку, обнаружил в ящике комода здоровенный носок, на 46-й, примерно, размер ноги. Один! Здоровенный! «Гульчачак, – спросил он растерянно, – это что за етитская сила?» Она опять округлила свои маслины-глаза: «Игорёк, это твой». «Да у меня в него обе ноги влезут, какой мой!? И почему один?» «Ну, я не знаю, тут много твоих носков скопилось, я их все постирала, может, в машине один завалялся?» В машине, однако, ничего не завалялось, и этот носок на пару дней повис между ними как перевернутый вопросительный знак неясности дальнейших отношений. Игоря при этом больше всего терзало то, что он не мог вспомнить среди своих знакомых никого с 46-м размером. Но – устроенный быт и вкуснющие обеды (готовить она была мастерица), но – привычки, но лень, в конце концов, что там бередить и бить горшки? И потом, – в общем она была честная девушка, прямодушная, можно сказать.

Он лишний раз убедился в этом, когда заскочил к ней как-то на работу, чтобы примерить туфли (она работала бухгалтером в обувном и позвонила ему, сообщив, что «завезли» чешские «мокасины»). Она повела его на склад, показывать, и тут в помещение зашёл молодой пышущий здоровьем татарин, с удивительно нежной румяной кожей лица, товаровед, как потом выяснилось. И она, увидев его, так вспыхнула и зарделась, что товаровед заметно смутился. И Игорь – тоже, подумав с невольным уважением: вот же чувства какие бывают! Да, в определенном смысле она была честной девушкой, отрицать невозможно. И мокасины были что надо, – мягкие, легкие, стильные. Он их долго ещё носил.

…По большому счёту всё надо было рвать в клочья, еще когда они только начинали жить, когда одной из горячих их ночей она, задыхаясь, схватила его за ягодицы и вдруг, не переставая подмахивать, проговорила «ой, как жидко». И засмеялась в голос. Он замер, но только на мгновение, и продолжил, со всё большей и большей силой долбя её и повторяя про себя, в учащающемся ритме: «ну лядь же, лядь, дура, лядь, лядь, лядь»… Осталось загадкой, не треснула ли у неё в ту ночь лобковая кость, вполне могла. Но он не рискнул спросить, и она ничего не сказала; завтракали они молча, в несколько задумчивом настроении, но суженая посматривала на него с явно новым интересом. Вскоре у них родилась дочь, и как-то все эти страсти-мордасти и приключения затушевались. В общем, они и дальше жили нормально, становление семьи состоялось.

И тут дочь закричала на него своим звонким голосом: «Ты все время фачишь, фачишь! Почему?! Ты никогда не поддержишь, всё не по тебе, что бы я ни сделала, почему?!» И – на выдохе злости: «Вы вообще никогда не любили меня, родители. Всё искусственное, для виду».

«Господи, – ошалело подумал он, – да ей же за тридцатник перевалило, это же просто взрослая пьяная тётка, что она орёт? За что?» В голове его гудело от хмеля и её крика, он силился понять смысл вот этого словца – фачишь – догадывался, но не мог сообразить, при чём здесь это и что он такого сказал, что она взорвалась. Что очередная фирма, в которую она перешла на работу, так себе, может и прогореть? И что?

А вот что, оказывается: никогда они с женой своего первенца, вот этого пьяного злого ребенка, не любили.

Они сидели вчетвером на лоджии в тихой августовской ночи, вернувшись с банкета по случаю его дня рождения, – родители, дочь и свидетель, по 35-летней давности свадьбе и по жизни, школьный друг Сашка, и молчали. Настя – напряженно глядя перед собой, муж и жена – растерянно друг на друга, и понурившийся Александр. Наконец, Александр встряхнулся и, смущаясь, проговорил: «Настёна, ну… Отцу – так… Ты…» «Ой, да ладно, дядь Сань! – встрепенулась и она, – извините, я спать пойду, рано вставать». И ушла.

Завтракали порознь: он с Сашей, за которым уже пришла машина, чтобы отвезти его в Челны, потом, выждав, пока они уйдут, жена с дочерью. Когда он вернулся в квартиру, Настасьи уже не было – уехала на встречу с подругой по университету. Он потолкался туда-сюда по кухне, сделал себе кофе, сел, закурил; жена следила за ним сухими блестящими глазами, наконец сказала тихо: «Лёш, не сердись на неё. Ну выпила, перенервничала, – нелегко ей там в этой Москве. А ты ей еще про эту её контору сомнительную…» Он поднял на жену глаза, отказываясь понимать услышанное: «То, что я и тут виноват – это ясно, кто же еще, но ты хоть понимаешь, что она нам с тобой сказала?» «Понимаю, – ответила жена, дрожащими пальцами выковыривая из пачки сигарету, – но что делать, Лёш? Мы же не перестанем её из-за этого любить?» «Как и она нас, – правда?» – скривился он, допил кофе и пошел в гараж: после обеда надо было везти Настю в аэропорт.