И вдруг в сажени от себя увидел ее профиль. Прямой нос, длинные ресницы… Он их узнает из тысячи! Вот она повернулась, перед ним ее лицо! Черный плат закрыл лоб до бровей, тугими складками обрамлял щеки и подбородок. Бледное спокойное лицо, потупленные глаза и скорбно опущенные уголки розовых губ. Господи, ведь это же ее, его губы!.. Забыв обо всем на свете, забыв о своем уродстве, о пропасти, разделявшей их, Клим шагнул к ней… Но будто что-то толкнуло его. Он повернул голову. Около него появилось лицо другой монашки… Настенька! Она в упор смотрела на него, ее глаза все больше и больше раскрывались, а лицо заливала бледность. Она, стремительно загородив рот рукой, подавила крик…

Клим опомнился, еще раз взглянув на Таисию, отпрянул к стене и начал пробираться к выходу. Позади, около алтаря, произошло какое-то движение. Он услыхал шепот: «Упала, упала!»

Из кремля он чуть не бежал. Что он наделал, сумасшедший! Конечно, Настенька узнала его! Это она упала там, в соборе. Пришел конец их душевному покою. Нет, нет, здесь оставаться нельзя!..

Эти мысли подгоняли его. В избе он быстро собрал в суму свой скромный скарб, распрощался с Сорокой, сказав ему, что встретил знакомца и уезжает с ним. Сорока спросил куда, но ответа не разобрал.

Затем Клим направился к Серафиме. Сказал ей, что из Суздаля уезжает с другом, пришел проститься и возвратить «Травник». Серафима ахнула, прослезилась, принялась бегать по избе, собирать в суму калачей, пареную репу, лук и другую снедь, приговаривая:

– Родненький! Как же без тебя буду? С тобой-то мне лепо было, сколько премудрых советов узнала!.. Садись-ка, похлебай щец на дорогу… Когда вернешься-то?

– Не знаю. Скоро не вернусь.

– О, господи! Досада-то какая! Книга-то мне без надобности. Бери себе, пользуйся, меня вспоминай. Да возвращайся скорей.

Машинально Клим поел постные щи, поблагодарил за книгу и вложил в руку обомлевшей Серафиме золотой на память. Заворковала, запричитала она.

Ушел по первой попавшейся дороге, которая убегала на восток. Солнце ярко освещало ему путь, отражаясь в тысячах снежинок, согревая, лаская теплыми лучами его обезображенное лицо. Он шагал и шагал словно в забытьи. Перед ним стояло бледное спокойное лицо Таисии с опущенными веками… Потом всплывало лицо Настеньки в беззвучном крике, охваченное ужасом.

А он все шел и шел. Потухли снежинки, солнце затянули облака, подул ветерок, побежала белыми змейками поземка. Только теперь Клим осознал, что идет неизвестно куда, что солнце на закате и поземка заметает дорогу.

Оглянулся. Кругом бесконечное поле, впереди на далеком горизонте синеет лес. Дорога не очень накатанная, ее заметает поземка. Но заблудиться нельзя – по обочинам вешки. Двинулся вперед.

Наступили сумерки, потемнело небо над приближающимся лесом. Увидел несколько черных точек, движущихся вдоль опушки леса к дороге. Волки! Испытал не страх, а удивление: «Во как! Не погиб от сабель и от стрел врагов, после дыбы остался жив, и вдруг волки! С палкой в одной руке борьба будет короткой. Да может, борьбы вовсе не будет. Устану, присяду отдохнуть, задремлю, и все… Небось сразу за горло…»

Горько усмехнувшись, взял посох покрепче и зашагал вперед.

Настенька не упала, только покачнулась, ее подхватили. Придя в себя, огляделась, нет его. Показалось? Нет, это был он… Только в келье, оставшись вдвоем, Настя рассказала Таисии о видении.

– Вот и сейчас он стоит передо мной. Половина лица его – он, Юрий Васильевич, а с другой стороны – слепец. Шрам синий через все лицо. Нет, нет, не показалось! Одним глазом он так смотрел на тебя! Нет, не плакал. Вот так смотрел… Ну, будто готов схватить тебя и унести…

– Сестричка! Опомнись, что ты говоришь! О, Господи! Прости нас. Это бес тебя смутил! Да еще в Божьем храме. Давай помолимся вместе.

После длительной молитвы пошли к игуменье Агнии, она болела и на панихиде не была. Разумеется, ей рассказали все, кроме видения Настасии.

Вечером бабка Серафима навестила Агнию, принесла валерьянового корня, научила, как настой делать, пояснила, что в древних книгах написано: облегчает боли сердца.

Когда уходила, в сенцах остановила ее Настасия и спросила:

– Бабушка Серафима, ты случайно не видела тут в слободе вроде как нищего. Половина лица у него будто срублена и без глаза?

– Видела, сестричка. Это Клим… – Серафима рада была поговорить об умном, добром, хорошем человеке. Выложила все, что знала, и что он дюже грамотный, по-всякому читает. Умолчала только о подаренном золотом.

Ночью Настенька все услышанное рассказала Таисии. Посмотрели в святцы – день ангела Юрия 23 апреля, тезоименование великомученика Георгия Победоносца, 22-го – апостола Климентия – день рождения Юрия Васильевича! На следующее утро ходили к Сороке. Из всего того, что они услышали, сделали вывод: Юрий Васильевич жив, но крепко изуродован! И как только он понял, что его узнали, бежал. Куда?

Вскоре эта новость стала известна Сургуну, который к Пасхе привез свежего меда.

Весна. Разбежались сугробы ручейками, парит земля под солнечным теплом, зазеленела трава на пригорках. День прибывает, прибывает и забот у сестры Тавифы: вместе с келареей Ираидой семена проверяют, на поля ездят, с пахарями договариваются, где с какого бугра пахоту начинать. Старицам указывают, на какие работы и куда вести инокинь. А тут еще игуменью, мать Агнию, хвороба терзает, приходится и ей уделять внимание.

Сегодня, накануне Вознесения Господня (в 1561 году – 15 мая), зашла Тавифа в рукодельную светелку, там с десяток инокинь да белица Настенька вышивали разное на монастырскую потребу. Туда и мать Агнию привели, на людях легче ей. Обрадовалась игуменья Тавифе, попросила Священное Писание почитать, как прощался Иисус со своими учениками и вознесся на небеси.

Агния сидела посреди светелки в кресле, Тавифа у ее ног на скамеечке пристроилась с Евангелием в руках. Чтение прервала старица горбатенькая. Она неслышно вошла и в поклоне ждала, пока игуменья обратит внимание.

– Чего тебе?

– Матрена от владыки иконника привела. Шустрый такой, матушка, мы с ним уже в храме побывали. А Матрена в трапезной.

– Не вовремя… Ну, ладно уж, давай его.

Вошедший иконописец не понравился Агнии. Все как будто по уставу: и перекрестился, и поклонился, и стоит, опустив глаза, скуфейку мнет, а все ж не то. Ростом не вышел, ниже горбатой старицы, конопат, рыж, вместо бороды и усов – ржавый пушок. Никакой солидности! Подрясник монашеский застиран до белесой серости, со следами красок. Не сдержавшись, резко спросила:

– В архиерейской артели все такие?

Иконописец удивленно вскинул голову, но ничего не сказал, даже не взглянул на игуменью. Его взгляд остановился на Тавифе, не поднялся выше, и тут же опустился долу. В дальнейшем разговоре, отвечая на вопросы, он каждый раз поднимал глаза, все с большим интересом рассматривая монашку, сидевшую в ногах у игуменьи.

Горбатая старица поняла, что мать Агния сердится и может выгнать иконописца, поспешила ему на помощь:

– Матушка Агния, Матрена сказывала, что в артели он самый толковый. И опять же скромен и смиренен. Может, позвать Матрену?

– Обойдемся. Сумеешь образы исправить?

– Чего ж не исправить, постараюсь. Только крышу починить надобно.

– Не твоя забота! У кого учился?

– У старца Митрия, во Владимире.

– Митрия знаю, нам он Богоявление писал. Посмотрим, чему научился. – И уже миролюбиво спросила: – Откуда родом-то будешь, звать-то тебя как?

– Кириллой Облупышевым кличут. Из деревни Хлыново, что из-под Броничей…

Долго еще Агния расспрашивала да наставляла иконописца, потом поучала старицу, как нужно следить за его работой. Но сестра Тавифа ничего не слышала этого. Хлыново ведь деревня Юрши, туда она посылала деда Сургуна с письмом… Потом Юрша рассказывал, что книгу о Тульском сражении разрисовывал мальчонка Облупыш! Господи, ведь это тот самый!