– Открой рот, скажи: „а-а“.

– А-А!!! А-А-А!!! – заорал я что было мочи.

Вслед за этим двое других за его спиной подошли ко мне вплотную. Один из них осторожно положил руки мне на ноги пониже колен, а второй – на живот. Тот, что был ближе всех, продолжал на меня смотреть, тыкать мне шлангом в лицо и говорить: „а-а“.

Капельки пота медленно сползали одна за другой из моих подмышек. Сердце бешено колотилось, а серая трубка продолжала зловеще смотреть на меня в упор. Страх всё никак не отпускал, и когда человек в белом взял меня за челюсть и попытался открыть мне рот, я обречённо подумал: это конец.

Неожиданно я стал яростно отбиваться и дёргать ногами, пытаясь освободиться. Какой-то древний инстинкт подталкивал меня. Я дрался за свою жизнь из последних сил, нанося удары наотмашь, а когда это не помогало, царапаясь и кусаясь. В какой-то момент я достиг цели и залепил одному из силуэтов кулаком в глаз. Человек, стоящий надо мной, ославил хватку и взвыл от боли. Его друг ошарашенно посмотрел на него, потом на меня и прокричал: „за ноги его держи – быстро!“

Тот кинулся в конец кушетки, и пока я боролся с двумя другими, отчаянно пытаясь вырваться, схватил меня за ноги. Я ёрзал на кушетке, брыкаясь и тяжело дыша и силы медленно покидали меня. И прежде, чем я успел что-либо сделать, фигуры в белом навалились на меня, придавливая мои руки и тело своим весом. Сопротивляться было бесполезно – я был совершенно обессилен под грузом тяжёлых тел и даже не пытался больше драться.

Мне быстро зажали нос, дождались, пока я приоткрою рот, чтобы вздохнуть воздух и вставили мне что-то между зубов. Потом достали всё тот же пугающе длинный шланг и стали заталкивать мне его в горло. Тошнота подступила мгновенно. Я дико вращал глазами и издавал захлёбывающиеся, хрипящие звуки. Шланг загоняли всё дальше и дальше – по щекам у меня текли слёзы, а перед глазами всё опять куда– поплыло.

Комнату наполнил тревожный, вибрирующий шум. Тьма снова стала наваливаться на меня и у меня больше не было сил ей противиться. Я отдал себя в её власть. Огни в комнате как по команде стали гаснуть, и вокруг меня вдруг стало совершенно темно.

Когда я очнулся, мама была уже рядом. Она сидела возле меня на кушетке и слушала человека в белом халате. Потом посмотрела на меня, улыбнулась и ласково погладила меня по голове.

– Всё хорошо, милый, не волнуйся. Всё уже позади.

Я с благодарностью смотрел на неё, не понимая откуда она появилась и что я делаю в этом странном месте. Но это было уже неважно – мама была рядом, и я был наконец в безопасности. В одночасье все мои волнения как рукой сняло. На меня снизошёл полный покой, и даже человек в белом халате меня больше не пугал. Мама поговорила с ним ещё немного, помогла мне приподняться и слезть с кушетки. Мы вышли из комнаты, добрались до выхода в конце длинного коридора и выступили в солнечный свет.

По дороге домой я вдруг вспомнил про баночку. Мысль о ней словно током меня ударила: я вздрогнул и сразу же вспомнил всё.

– Бабушка… – сказал я. „Мы должны её освободить!“

Мама засмеялась. „Освободили уже! Пока ты спал.“

Она рассказала мне о том, как они с папой вернулись домой с работы, выпустили бедную бабушку из туалета и нашли меня спящим в своей кровати. Они подумали, что я просто утомился и решили меня не будить. Но прошёл час, другой, а я всё никак не просыпался. Как родители не пытались, им никак не удавалось меня разбудить и, лишь найдя пустую баночку, они пришли в ужас и немедленно вывали скорую.

– В больница тебе сделали промывание желудка – сказала мама. „Это когда тебе через горло вставляют такую длинную трубочку в живот…“

Она прикоснулась пальцем к моему животу и медленно повела его вверх. „А потом – пшщщи-и-ить – и высасывают все таблетки, которые ты проглотил… Как пылесосом. Слава богу тебя спасли, а то мы тут уже с ума начали сходить от волнения“.

Мы пришли домой и там меня заставили пообещать даже близко не подходить к таблеткам и никогда больше никого не запирать. Потом мы сели есть, а после ужина я как всегда устроился на полу перед телевизором и стал играть со своими игрушками. Родители сидели за моей спиной в ожидании вечернего выпуска новостей. А я, забыв обо всём на свете, погрузился в свою игру.

Скоро что-то привлекло моё внимание, и я поднял голову чтобы посмотреть на экран. Там, в правом верхнем углу виднелись два фото – мужчины и женщины – и оба они показались мне на удивление знакомыми. Я завороженно смотрел на чёрно-белые фотографии, потом на диктора, который что-то говорил озабоченным тоном. Лицо у диктора было очень строгое, даже строже, чем обычно, а такое случалось не часто. Что-то было явно не так, и пока он говорил, я ловил каждое его слово:

– Безответственные родители, подвергнувшие опасности жизнь своего собственного, единственного ребёнка… Подобное поведение недостойно Советских граждан… Мы требуем ответных мер по борьбе с преступной беспечностью… Необходимо дать решительный отпор злостным нарушителям и недопустимому разгулу родительского бессердечия…

Я изо всех сил пытался понять, о чём говорит диктор, но не мог. Непонятных слов было слишком много, и я решил сосредоточиться на фотографиях. Женщина на экране невероятно походила на мою маму, а дядя – на отца. Всё это казалось совершенно невероятным, но я был уверен – ошибки быть не могло.

– Ма, па – вы в телевизоре! – закричал я.

Я обернулся к ним, предвкушая, как они обрадуются, но они совсем не были рады. Их лица как-то напряглись и осунулись. Оба они с тревогой смотрели на экран, не говоря при этом ни слова. Наступила нервная тишина. Я непонимающе смотрел на родителей, ожидая взрыва веселья, но ни взрыва, ни веселья не было.

– Вот здорово! – не выдержал я. „Теперь вся страна о вас узнает…“

– Да… – задумчиво проговорила мама. „Это уж точно.“

Я озадаченно посмотрел на неё несколько мгновений, перевёл взгляд на притихшего отца и, не дождавшись ответа, вернулся назад к своей игре.

Стояла осень, моё любимое время года. Красно-жёлтые листья летели повсюду. Они осыпались с ветвей деревьев и кружились в воздухе в безмолвном танце. Ветер подхватывал их и нёс за собой всё дальше и дальше. И они следовали за ним, отдавая себя в его волю, доверяя ему до конца. Дворники шли по улицам и дворам и мели листья, но скоро на их место прилетали новые, а за ними ещё и ещё.

Листопад всё никак не кончался, и в этой вечной битве дворники неизменно проигрывали и уходили домой побеждёнными. Иногда, словно пытаясь отомстить за потраченные впустую дни, они собирали сухие листья во дворе и поджигали их. Весёлое пламя поглощало всё без разбора. И дым от него поднимался вверх, к самым крышам домов, уносясь всё дальше в небо.

Мы жили на севере города. Мой мир ограничивался нашей маленькой квартирой, двором у дома и школой, в которую мне предстояло пойти в первый раз. Наш дом стоял на бульваре Матроса Железняка. Тот находился где-то в районе Войковской, но что располагалось дальше, за его пределами я не знал.

Раньше мысль о школе пугала меня и наполняла предчувствием беды. Я боялся, что в школе всё будет так же, как в детском саду, куда меня отдали в три года и где я был так несчастлив. Я постоянно плакал и просился домой, но домой меня почему-то не забирали. Время тянулось бесконечно долго, и тоскливые, серые дни заполнялись сном и едой, указаниями нянек и прогулками во дворе.

Я скучал без моей матери, и часто сидел у окна, наблюдая жизнь за бетонным забором в ожидании, что она придёт и заберёт меня к себе. В конце концов, спустя целую вечность, она пришла, и я смог спать в своей собственной постели, а не на одной из двадцати скрипучих коек, стоящих друг за другом в ряд.

Когда я узнал, что мне больше не придётся возвращаться в детский сад, я был вне себя от счастья. Дом по сравнению с ним казался раем, а возможность оставаться в нём – настоящим чудом. Мне было жаль всех детей, которые остались жить в его холодных стенах и иногда, вспоминая о них, я чувствовал себя самым везучим ребёнком на земле.