Annotation
Новеллизация по мотивам манги и аниме "Кровь+". Роман проходит редакцию, главы произведения будут выходить по одной.
Бруно Эйла Артуровна
Бруно Эйла Артуровна
Палачи и жертвы (Предыстория)
Запись 25 августа 1862 года
Ранее я не страдал болезненной аристократической блажью к ведению мемуаров, хотя, вообще-то, мог бы. В детстве грамоте меня учила бабушка, но и тогда я пользовался своим навыком для чтения ворованных книг, сочинения обидных словесных карикатур или дразнительных стишков. Собственные произведения казались мне не менее, чем гениальными в своем остроумии. А ноги у меня были достаточно быстрыми, чтобы умчаться от любого и даже справедливо заслуженного возмездия. Итак, теперь же я прискорбно скатился до уровня праздных господ лет шестидесяти, в жизни которых не осталось ничего, кроме охоты и мемуаров.
Только я не старик, не аристократ, и история моя выплескивается сюда чернилами лишь от того, что подобное нельзя забывать. Я положил начало войне, о которой никогда не напишут ученые историки. И я - единственный летописец.
Приближалась тяжелой поступью зима 1853 года. Ледяной голод понемногу охватывал бедные улочки Парижа, и от этого город выглядел, как трубы водостоков - коричневые и грязные. Эта-то ржавчина, эта грязь и есть то, чем были мы - цыгане.
Наше гадкое, гнилое общество являлось небольшим и жестоким, как переполненный желчный пузырь. Я был мал, но красив лицом и проворен, а потому меня не постигла участь менее удачливых - меня не искалечили, чтобы я мог выторговывать за жалость подаяния у церквей. Пока был совсем ребенком, занимался тем, что продавал на рынке ожерелья из цветных камней и ракушек, которые научила меня делать бабушка, а так же иногда мы собирали всем табором актёрскую труппу и давали представления. Я принадлежал к касте скоморохов - почти элитарное сословие цыган, повезло. Мы с мальчишками наряжались в герцогов и королей, в рыцарей и палачей, забывали про голод и то, что нам, вероятно, не скоро придётся его утолить, но полностью вживались в роли. Кто-то постарше в это время прятался в толпе, промышляя воровством, а его товарищ обходил зевак с шапочкой в руках. Мы не упускали возможность, подобно воронам, заработать любым мыслимым способом и превосходили друг друга в этой отвратительной гонке шакалов.
Мое развитие происходило со слов остальных как бы отстало. В семь лет многие из нас, если не все, осознают, что детство - кратковременная иллюзия рассудка, доступная лишь тем, у кого имеются деньги. Я тоже это понимал, но надеялся, что где-то существует другая сторона. Где-то за готическими шпилями соборов, в небесах, сумасшедше сияющих от звезд, которые, на самом деле, фонари ангелов. Они летают там и ищут достойных душ, забирают к себе на другую сторону. Словом, я был дурачком.
Как и все, я мог отличить по стону, кто кричит и почему. Я знаю, что вой ребенка, которому выжигают раскаленным железом глаз, доносится коротко, тонко, длинно и протяжно, как крик поросенка. Вопль мальчика, которому отпиливают ногу, звучит похоже на низкое рычание медвежонка. Я мог отличить проходимца, убийцу, вора и благородного, доверчивого господина так же легко, как любая гадалка, когда мне исполнилось шесть. Я верил, что на небесах горят фонари ангелов и ни капли не удивлялся тому, что меня не забирают. Я - падальщик.
Из табора можно уйти двумя способами, и это знает каждый, едва научившийся что-либо понимать. Первый - в землю. Второй - заплатив за себя золотом, которое ты должен ухитриться накопить, ибо весь твой доход уходит в семью.
Как я и сказал, бабушка научила меня грамоте, игре на скрипке, гитаре, карточным раскладам и многим-многим цыганским, воровским хитростям, какие вы не узнаете никогда и ни у кого, кроме отпетого проходимца. Она натаскала меня смотреть людям в глаза и видеть их насквозь. Научила пальцы ловкости, какой позавидует ювелир и мне были известны способы убийства, доступные лишь детям.
Когда ты растешь во зле, оно нормально. Когда кого-то из нас калечили, над ним смеялись. Мы не ведали иной жизни, и смотрели на зло, как смотрят на отражения в лужах.
И я думал ночами в шатре, пока спала моя бабушка, что мне повезло. Я думал, натягивая тугие струны гитары, для чего требовалась сноровка, сила и аккуратность, какими не обладает и иной взрослый, что моя бабушка совсем другая. Она - с той, с иной стороны неба. Упавшая звездочка. Возможно это потому, что лишь ее я видел однажды плачущей и никого более в таборе. Возможно потому, что она не слишком сильно колотила меня и защищала от прочих. А может - виной ее грамотность, которую она привила мне, в результате чего книги научили мое сердце чувствовать, а мозг - задавать вопросы.
Она учила, хватая за ладошку и взирая на меня черными, как уголья, глазами:
- Смотри гордо, не опускай головы. Ты ворон, а все прочее - добыча. И гляди ясно взором в человека лицо, ибо оно, словно книга открытая, бери да читай, но смотри, храни безжалостность, иначе помрешь.
Она показывала на живых примерах. На тех, какие не скоро осыпаются песком ветхой памяти на дно души дабы истлеть. И говорила, обманув очередную девицу, ибо все, как одна, от нее уходили зареванными:
- Солнце встаёт и садится, чтобы выглянуть снова. Люди рождаются на свет, да умирают. Богатым интересно про своё богатство, а бедным про их бедность, и в том беда вся. Никого не интересуешь ни ты, ни твоя мудрость, ни правда. Они приходят, чтобы услышать то, что уже знают. Потому что идиоты и простаки, и к таким у нас нет жалости, помни.
Она говорила:
- Ты родился гадким, Хаджи. И среди гадких. Когда сделается плохо, вспоминай, что попадешь в ад и то, что есть у тебя сейчас - единственная отрада. Поэтому не позволяй никому, ни единой душе убить тебя или отнять то, что ты имеешь. Цыган живет лишь один раз на свете.
Когда мне приходилось защищать ее перед кем-то в ущерб себе, она била меня, но так и не сумела отучить. Это вызывало в ней серьезное беспокойство. Как и то, что я любил ее. Но не за что-то и даже не "просто так", а лишь потому, что я был рожден с дефектом - мне непременно требовалось любить, иначе я утоплюсь. Я тратил время детской нежности и ошметки благородства, которому научился на грязных страницах второсортных книжонок, на существо, отчаянно пытавшееся меня отучить от подобных замашек. Но книги со своими эфемерными словами и хрупким пергаментом оказались сильнее палки. Я понял это рано и лишь потому не сделался зверем. Мне говорили, что я отстал в развитии. Я вежливо перефразировал эпитет "полоумный", который слышал в свой адрес много чаще собственного имени.
Зима крепко схватилась за наш табор. Дела шли из рук вон плохо, и ненужные побрякушки висели дома, а на концертах мы получали совсем мало. Бабушка болела. Мне завидовали остальные дети. С ее смертью я отчасти сделаюсь свободен.
- Ну, что подохла старая? - спрашивали меня коршунята. Будучи вспыльчив сверх меры, я разговоры на такие темы оканчивал драками. А так как я имел славу "полоумного", со мной не у всех появлялась охота связываться.
Бабушка и впрямь умирала, страх перед этим временами становился почти животным. Не станет того, кого я могу любить. Я сделаюсь совершенно мертв. Но тогда я не мог подобрать для себя эти слова, а лишь жил единым, непреходящим ужасом.
Я просто не знал большего кошмара, чем ее смерть, но, оказывается, ошибался. Есть кое-что больнее, страшнее.
Хорошо помню этот издевательски солнечный день. В сумраке нашей палатки я часто ловил на себе властный, мрачный взгляд человека, невероятно во мне разочарованного. Она умирала, говоря, что я бесполезен, глуп. Кляла всеми словами мою мать, говоря, что лучше бы та родила от цыгана, а не от "этого музыкантишки". Я был невозмутим, терпел и зажимал ладонями уши.
