© J.G. Ballard, 1973, 1975

Школа перевода В. Баканова, 2018

© Перевод. М. Кононов, 2018

© Издание на русском языке AST Publishers, 2018

Союз разума и кошмара, доминировавший в ХХ столетии, дал жизнь двусмысленному как никогда миру. По коммуникационному ландшафту движутся призраки зловещих технологий и грез, которые можно купить за деньги. Термоядерное оружие и реклама газировки сосуществуют в ослепляющем пространстве, где правят срежиссированные новости, наука и порнография. Жизнью заправляют сиамские близнецы: секс и паранойя.

Чем дальше, тем больше требуют пересмотра наши концепции прошлого, настоящего и будущего. По мере того как прошлое, в социальном и психологическом смысле, становится жертвой Хиросимы и атомного века, перестает существовать и будущее – его пожирает всеядное настоящее. Мы включили будущее в наше настоящее просто как одну из возможных альтернатив. Возможности плодятся бесконечно, и мы живем, как дети, в мире, где любой каприз, любое требование – по поводу образа жизни, путешествий, сексуальной роли и идентичности – немедленно исполняется.

Кроме того, за последние десятилетия значительно изменилось соотношение между фантазией и реальностью. Во многом они поменялись местами. Мы живем на страницах громадного романа. И писателю все меньше требуется придумывать содержание этого романа. Вымысел уже здесь. Задача писателя – выдумать реальность.

В прошлом мы полагали, что мир вокруг нас представляет реальность, пускай путаную и смутную, а наш внутренний мир разума, снов, надежд, стремлений есть царство фантазии и воображения. Сейчас, на мой взгляд, все наоборот. Самый разумный и эффективный способ разобраться с внешним миром – полагать, что он целиком выдуман, и единственный крохотный узелок реальности остался у нас в голове. Классическое фрейдовское разделение между скрытым и явным содержанием сновидения, между кажущимся и реальностью теперь нужно применять к внешнему миру.

С какой главной задачей сталкивается писатель в условиях этих трансформаций? Может ли он использовать методы и перспективы традиционного романа XIX века – линейный сюжет, размеренная хронология, благородные персонажи, живущие яркой жизнью в привольных времени и пространстве? Должен ли писатель исследовать истоки характера и личности, таящиеся в далеком прошлом, неспешно изучать корни, проверять тончайшие нюансы социального поведения и личных отношений? Есть ли еще у писателя моральное право изобретать самодостаточный замкнутый мир, быть для персонажа экзаменатором, заранее знающим все ответы? Вправе ли писатель отбросить все, что не желает понимать, включая собственные мотивы, предубеждения и страхи?

Я сам ощущаю, как радикально поменялась роль писателя, его право на действие. Я понимаю, что писатель в каком-то смысле больше ничего не знает. У него нет нравственной позиции. Он предлагает читателю содержимое собственных мозгов, набор возможностей и воображаемых альтернатив. Он выступает в роли исследователя, на сафари или в лаборатории столкнувшегося с новой территорией или объектом. Ему остается лишь выдвигать гипотезы и проверять их соответствие фактам.

«Автокатастрофа» – именно такая книга, экстремальная метафора экстремальной ситуации, набор отчаянных мер для отчаянного кризиса. Разумеется, в «Автокатастрофе» речь не просто об одной аварии, сколь угодно серьезной, а о вселенском катаклизме, который ежегодно убивает тысячи и калечит миллионы людей. Видим ли мы в автомобильной катастрофе зловещее предзнаменование кошмарного союза секса и технологии? Даст ли нам современная технология доселе невиданные средства справиться с нашими страхами? Станет ли обуздание нашей врожденной извращенности полезным для нас? Существует ли аномальная логика, более мощная, чем предлагаемая нам разумом?

В «Автокатастрофе» я использую автомобиль не только как сексуальный образ, но и в качестве общей метафоры жизни человека в сегодняшнем обществе. Таким образом, роман, помимо сексуального содержания, несет политическую нагрузку, однако мне по-прежнему приятно думать, что «Автокатастрофа» – первый порнографический роман, основанный на технологии. В каком-то смысле порнография – самая политическая форма беллетристики, она максимально открыто и жестоко показывает, как мы используем и эксплуатируем друг друга.

И вряд ли стоит напоминать, что главная цель «Автокатастрофы» – предупреждение, предостережение против грубого, эротического и ослепляющего царства, которое все настойчивей манит нас с окрестностей технологического пейзажа.

Дж. Г. Баллард

1995 г.

Вчера в своей последней автокатастрофе погиб Воэн. На протяжении нашей дружбы он репетировал собственную смерть во многих авариях, но только эта катастрофа была настоящей. Идя навстречу лимузину киноактрисы, машина Воэна проломила ограждение эстакады лондонского аэропорта и пробила крышу автобуса, полного авиапассажиров. Упакованные, как для солнечного жертвоприношения, раздавленные тела туристов еще лежали на виниловых сиденьях, когда час спустя я протиснулся сквозь толпу полицейских. Опираясь на руку шофера, киноактриса Элизабет Тейлор, умереть с которой Воэн мечтал многие месяцы, стояла в одиночестве под мигалками «Скорой помощи». Когда я опустился на колени у тела Воэна, актриса прижала ладонь в перчатке к своему горлу.

Видела ли она в позе Воэна формулу смерти, которую он ей уготовил? Последние недели жизни мой приятель не думал ни о чем другом, кроме ее смерти – кульминации, которую он организовывал с тщательностью церемониймейстера. Стены его квартиры неподалеку от студии в Шеппертоне были увешаны фотографиями – Воэн с помощью трансфокатора каждое утро снимал, как актриса покидает свой дом в Лондоне. Он снимал с пешеходных мостиков над западной автострадой и с крыши многоэтажной автостоянки на студии. Крупные планы ее коленок и ладоней, внутренней стороны бедер и левого уголка рта я малодушно распечатывал для Воэна на копировальном аппарате у себя на работе и передавал ему снимки, словно очередные смертные приговоры. Я видел, как он в своей квартире сопоставлял участки тела актрисы с фотографиями ужасных ран из учебника по пластической хирургии.

Картины автокатастрофы с участием Тейлор притягивали Воэна многочисленными ранами и повреждениями. Ломающиеся фрагменты и агрегаты сталкивающихся лоб в лоб машин бесконечно прокручивались в замедленной съемке: осколки усеивали лицо актрисы, когда она являлась сквозь лобовое стекло рожденной в смерти Афродитой; сложные переломы таза возникали от ударов о рычаги ручного тормоза; и главное – повреждение гениталий: ее матка проткнута острием эмблемы автопроизводителя, его семя излилось на люминесцентные циферблаты, навеки запечатлевшие последние значения температуры и уровня топлива.

Только описывая мне идеальную катастрофу, Воэн успокаивался. О ранах и столкновениях он говорил с эротической нежностью юноши, разлученного с любимой. Разглядывая фотографии на стенах квартиры, он стоял ко мне боком, чтобы благородность профиля тяжелого паха подчеркивал вид напряженного пениса. Воэн знал, что пока он провоцирует меня – мимоходом, словно может бросить в любую секунду, – я его не покину.

Десять дней назад, угнав мою машину из гаража моего многоквартирного дома, Воэн взлетел по бетонному скату, и уродливая машина выпрыгнула из ловушки. Вчера его тело лежало в свете полицейских фар у подножия эстакады, покрытое изящным кружевом из крови. Неестественное положение сломанных рук и ног, кровавая геометрия лица казались пародией на фотографии жертв автокатастроф, которыми были увешаны стены квартиры Воэна. Я в последний раз смотрел на его мощный пах, налитый кровью. Поодаль, в свете мигалок, стояла актриса, опираясь на руку шофера. Воэн мечтал умереть в момент ее оргазма.