В четверг 23.08 я буду в пути, а 24.08 остановлюсь в «Ритце», в Париже, где пробуду до 10.09. После этого мне можно писать в отель «Штайнплац» в Берлине.

Пожалуйста, пришлите отпечатанные гранки именно туда.

С сердечным приветом, Ваш

Эрих Мария Ремарк.

Йозефу Каспару Витчу/«Кипенхойер и Витч», Кельн

Берлин, 25.09.1956 (вторник)

Дорогой доктор Витч!

Высылаю остаток корректуры «Черного обелиска».

Я полагаю, что Вы осведомлены об успехе моей пьесы*, выдержавшей уже тридцать спектаклей и удостоенной положительных отзывов критиков. Думаю, что этот успех принесет пользу и роману, особенно если мы не станем затягивать с его выпуском и в журналах появятся отзывы с фотографиями.

До воскресенья 30 сентября я останусь здесь для того, чтобы еще раз исправить рукопись* пьесы. Вы заинтересовались? Как издатели?

Сценические права* переданы на один год.

С сердечным приветом,

Ваш Эрих Мария Ремарк.

Берлин, отель «Штайнплац»,

Уландштрассе, 25.09.1956

Йозефу Каспару Витчу/«Кипенхойер и Витч», Кельн

Порто-Ронко, 30.10.1956 (вторник)

Дорогой доктор Витч!

Я получил первые экземпляры «Обелиска». К сожалению, моя радость от прекрасно сделанной книги была омрачена тем, что некто, окопавшийся в ваших рядах, посчитал необходимым в последнюю минуту внести изменения – и это после того, когда казалось, что все в полном порядке.

Как Вам известно, мы, как правило, диалоги начинаем с новой строки. Мы никогда не помещаем в одной строке слова двух собеседников. В корректуре все это было учтено. Теперь же книга изобилует строками, в которые втиснуты реплики двух персонажей, то есть речь второго собеседника не начинается с красной строки. Я уверен, что это было сделано для копеечной экономии – в стремлении сократить объем хотя бы на пару строк.

Вот лишь немногие примеры, которые бросились мне в глаза при беглом просмотре:

И такая история по всей книге. Вы не скажете мне, зачем это было сделано? И можете ли Вы сказать мне, зачем на странице триста шестьдесят семь абзац, важный для предыдущей сцены, был оторван от предыдущей фразы и перенесен в следующую строку, что сделало обе сцены совершенно бессмысленными, уничтожив их воздействие на читателя?

Я тщательно исправлял все неточности на каждой странице, так скажите на милость, зачем надо было потом все менять? Радость моя безнадежно испорчена, и я теперь буду очень внимательно следить за тем, чтобы этого больше не повторилось.

Не будет ли Ваша бухгалтерия любезна предоставить мне выписки о Ваших мне выплатах за 1951 и 1952 годы? (Выписки за 1953 и 1954 годы у меня есть.)

Кроме того, мне надо знать, сколько я получил от Вас к 1955 году, то есть суммарно за 1951, 1952 и 1955 годы.

Эти сведения мне нужны для составления налоговой декларации. Буду благодарен, если Вы вышлете мне эти сведения.

С сердечным приветом, Ваш

Эрих Мария Ремарк.

Большое спасибо за присланные экземпляры.

Гансу-Герду Рабе

Нью-Йорк, 09.05.1957 (четверг)

Дорогой Ганс-Герд!

Я только что получил твое письмо и не стану дожидаться возвращения в Оснабрюк (как я поступил в прошлый раз), а отвечу тебе немедленно. Это странно, но я питаю к Оснабрюку любовь, граничащую с ненавистью, и всегда с неприязнью воспринимаю вести оттуда. Нет для меня ничего более чуждого, чем этот город. Уже много лет, правда, мне хочется один рз побывать там, но, добравшись до Европы, я еду через Париж или Милан к себе домой в Швейцарию, а время всегда летит так быстро, что я просто не успеваю повидать Оснабрюк. Этот город запечатлен в моем сердце так же, как и в твоем, – ведь мы оба родились и росли там. Для вас я «дитя мира», но здешние друзья называют меня «оснабрюкцем». Человек не должен ни от чего отрекаться, и, как ты видишь, во всех моих книгах невольным фоном является О.

Что ты сейчас делаешь? Я помню, что в последнюю войну ты был майором, – почему ты об этом не пишешь? И почему ты вообще ничего не пишешь? Из нас двоих ты всегда был более одаренным, и в 1919 году я был уверен, что ты станешь писателем. Никогда не поздно: примеры позднего созревания таланта ты и сам знаешь – К. Ф. Мейер, Конрад и т. д. Германии нужны новые зрелые таланты, а не слишком молодые. Вчера я сформулировал из трех слов мое жизненное кредо: независимость, терпимость и юмор (это не ограничение, это – основа), отсюда уже можно исходить. Делай то же самое.

С любовью

и наилучшими пожеланиями,

твой

Эрих.

Феликсу Гуггенхайму, Лос-Анджелес

Нью-Йорк, 19.11.1957 (вторник)

Дорогой Феликс!

Пересылаю Вам письмо господина Артура относительно кинематографического кредита.

Мое мнение: сценарий, над которым я работал, был так сильно изменен – собственно, он оказался написанным заново вплоть до мелких деталей, – что я не могу требовать указания моего авторства, да и не хочу этого делать. Напротив, я бы лучше с полной ясностью заявил, что не являюсь его автором, а поскольку сценарий уже опубликован, то я бы хотел найти способ как-то это исправить.

Для того чтобы Вы хоть отчасти представили себе, насколько со мной не считались, как с автором, я приведу маленький пример. В моем варианте была одна строчка, ярко рисующая характер Польмана. Когда Гребер спрашивает его, не сомневался ли он когда-нибудь в существовании Бога, Польман отвечает: «Сомневался. Часто. Как бы я иначе мог верить?» [9] Это окно, позволяющее заглянуть в измученную душу. Человек, который писал последний вариант сценария, превратил эту фразу в банальное общее место: «Без сомнения нет оснований для веры» (что, само по себе, весьма сомнительно).

Я взял на себя смелость вернуть на место прежнюю строчку, ту, которую написал я. Через десять дней, прошедших после того, как истек срок действия договора, меня пригласили на студию, где заново снимали сцену в соответствии с новым вариантом. К тому времени сценарий был у меня в руках, и на нем (не спросив меня) напечатали: «Автор – Э. М. Ремарк». Какая наглость! Однако это должно показать Вам, что я не являюсь более автором этого сценария.

В конце фильма есть две сцены, сцены очень опасные, и мне кажется, что они опускают весь фильм на уровень дешевой слезливой мелодрамы. Первая сцена касается письма от Элизабет, которое читает Гребер. Голос Элизабет доносится до зрителя, как сигнал спутника из-за облаков, этот голос дышит сентиментальностью, она оповещает Гребера о том, что ждет ребенка, – эту сцену можно исправить: Эрнст держит письмо в руке и обсуждает его с другим солдатом – как я предлагал. Вторая сцена: на поле боя, словно призрак, возникает образ Элизабет, которая протягивает букет цветов умирающему Греберу. Тяга к такому ублюдочному хэппи-энду наполняет решающую сцену фильма таким дурным вкусом, что я уже предвижу разгромные статьи критиков и смех зрителей в зале – смех в том месте, где его ни в коем случае не должно быть.

Несмотря на то что я хотел изменить собственные строки, продюсеры фильма заявили о своих полных на него правах и строго-настрого приказали ничего не менять в сценарии. Они должны, однако, понять, что я, несмотря на мои дружеские чувства к Элу Даффу, Э. Мулю и Дугласу Серку, не хочу иметь никакого отношения к подобным сценам и должен со всей определенностью объявить: я не писал ничего подобного.