Дорогая моя! Я надеюсь, что все будет хорошо! Как чертовски мало можно для вас сделать! Только сидеть здесь, надеяться и верить, что все пойдет, как надо. Если бы можно было законсервировать несколько десятков тысяч сердцебиений и отправить в виде новогоднего подарка, который можно в качестве резерва положить в холодильник! Но Франц справится! Главное, чтобы он выдержал сейчас, а потом мы его выходим. В новогоднюю ночь, когда все пишут на бумажках свои желания, сжигают записки, а потом проглатывают пепел, чтобы желание сбылось, я написал: «А теперь оно должно исполниться».
Мне вернулось письмо, отправленное Цокору. Здесь мало что можно сделать, потому что вопрос не в деньгах. Между Штатами и Англией курсирует только военный транспорт, пассажирские лайнеры не ходят. Я записал адрес и попробую узнать, что можно сделать. Отдай письмо, однако, в Европейский кинофонд, Лисль Франк, может быть, она знает больше, чем я.
Тысячу раз привет – и пиши мне безотлагательно, пиши, что все хорошо.
Всегда твой,
Бони.
Бенджамину Хюбшу
Нью-Йорк, 28.03.1946 (четверг)
Отель «Амбассадор»
28 марта 1946
Дорогой господин Хюбш!
Здесь несколько строчек для книги Верфеля; переведите их и используйте, как это будет Вам угодно. Надеюсь, что это послужит лишь прологом к будущим начинаниям.
С наилучшими пожеланиями, Ваш
Эрих Мария Ремарк.
Верфель: Star of the unborn [6]
Завещание великого поэта и друга людей отражается от высокого неба утопии, и от этого становится еще долговечнее, яснее и сильнее. Исполненную мысли, фантазии, поэзии, сатиры и философии, эту великую книгу надо перечитывать снова и снова, и каждый раз находить в ней новые сокровища.
Описания зимнего сада принадлежат к самым грандиозным и most terrifying [7] сценам в мировой литературе.
Эрих Мария Ремарк.
Ингрид Бергман
Сентябрь 1946
Эти дни сентября. Они, словно стрела, пронзают сердце. Текучие, исполненные безымянного прощания, старых надежд и обещаний, золотые и тихие, лишенные сожалений. Для того чтобы яснее сохранить в памяти опыт юности во всей его яркости, и наступает этот мифический девятый месяц года: начало второй жизни, осознанной, но без пессимизма. Есть и вино, похожее на сентябрь – «Оппенгеймер» 1937 года, несколько бутылок которого мне когда-то посчастливилось ухватить. Теперь они у меня. Позвони мне, пожалуйста, когда будешь здесь, скажи, что останешься, – и мы с тобой выпьем одну бутылку этого сентябрьского вина.
Но не делай это слишком поздно – жизнь и вино не ждут, – октябрь тоже чудесный месяц, но он другой. За ним следуют голые факты и бесконечные дожди ноября.
Ингрид Бергман
После 25.09.1946
Я знаю, это странно, но после того, как я увидел Жоан на экране, я не могу снова представить себе ее лицо. Отныне это всегда будет твое лицо. Теперь, когда я смотрю на сложенную фотографию, присланную тобой в письме, я верю, что она выглядела в точности, как ты. Это не обвинение в духовном убийстве; это история смерти и воскресения.
Отныне все будут представлять ее себе в бурях, громах, молниях и пейзажах твоего лица, и я, хочу я этого или нет, буду захвачен этим волшебным перевоплощением. Здравствуй и живи счастливо. Она умерла прекрасной смертью в твоих объятиях.
Эмилю Людвигу
Нью-Йорк, 20.12.1946
Дорогой Людвиг!
Ваше письмо удивило и обескуражило меня. Я получил его только вчера; оно было переслано мне вслед. Дата письма говорит о том, что оно шло очень долго; я надеюсь, что в промежутке Ваше сердце снова заработало лучше. Халкионические дни – желтая шелковая палатка, красный «Шарлахбергер» 1902 года – это, конечно, было давно, но ведь было! Это было и осталось, отлитое в бронзе прошлого, и точно также остались Ваши книги, Ваш труд, осталось то, чего Вы достигли, – и вот теперь пара брехливых деревенских собак смогла настолько вывести Вас из себя, что Вы на несколько месяцев лишились способности работать? Я телеграфом послал Вам слова Палленберга*, сказанные им после того, как ему показали пару особенно идиотских замечаний бестолковых критиков. Палленберг великодушно произнес: «Они настолько глупы, что я даже не могу их игнорировать».
Успех выковывается на наковальне зависти и злобы, и я много раз убеждался, что так оно и есть. Надо опираться на нечто иное, нежели жалкое равенство. Этого мало. Лично я никогда не хотел быть на той стороне, ибо я глух к ругани в мой адрес. Если на человека шипят, значит, он жив. Я всегда был глух к направленной на меня злобе; реагировать на нее – дать им достичь своей цели. На такое человеколюбие я не способен. По-моему, ругаться можно только с братьями – до тех пор, пока языки не отвалятся, но не более того. Злиться? Ну, нет! Если Вы не радуетесь нашему успеху, то мы сами вдвойне за него порадуемся! Где наш «Штейнбергер-Кабинет» двадцать первого года? Раскупорим его, вдохнем его аромат и возвеселимся тому, что он у нас есть (а не у этих пивных кретинов), порадуемся тому, что ругают нас, а не мы. Мы намного лучше их.
Я понимаю, что иногда приходится переживать падения, когда одновременно рвутся многие нити. По большей части, в таких случаях помогают пережить потерю десять человек, которые продолжают, невзирая ни на что, трудиться, а не один, проявляющий слезливое сочувствие. Иногда, правда, его проявляют и два, и три человека одновременно; тогда можно немного отступить. (У мужчин тоже бывает нечто вроде женских месячных). Возможно, такое произошло и с Вами. В конце концов, мы же не лесорубы. Но наша способность к восстановлению выше, чем у мясников. Эта способность в Вас всегда меня поражала. Мне даже в голову не приходит, что может быть по-другому. Да оно и не происходит по-другому. Природа решила, что Вам надо собрать все силы, мобилизовать все резервы. Вы не сделали этого в полном здравии, и природа прибегла к более сильному средству.
Сделали это местные хвастуны – пусть копченая колбаса застрянет у них в кишках. Но все это не имеет никакого значения. Не хотите ли Вы на пару недель приехать в Париж? Деревенская жизнь делает человека деревенщиной; в Париже человек всерьез воспринимает важное, то важное, о котором он в иных случаях просто забывает. Один день в Лувре, и статьи из «Нойе Цюрхер цайтунг» перестают казаться Вам истиной в последней инстанции. Повторю еще раз то, что говорю всегда: я ничего не хочу менять! Вы тоже! Жизнь наша была полна чудес; она была добра к нам, она обогатила нас. Взамен она требует одного: бесстрашия. В дикой природе страх пахнет экскрементами. Утешимся же от наших бед; если бы не они, мы давно стали бы закостенелыми музейными экспонатами. Но нас питает неистощимое мужество. У Вас оно было всегда. Вам знакомо старое изречение Рихтгофена: «Вперед и не трястись! Не поддавайтесь дуракам!»
Надеюсь весной пересечь океан, и уж тогда мы с Вами достанем старый коньяк из моего погреба. Что бы ни говорил Вам доктор, старый коньяк – это самое лучшее, что можно придумать для греческих сердец.
Наилучшие пожелания Вам и фрау Эльге.
Ваш старый Ремарк.
Непременно напишите, что теперь Вы чувствуете себя лучше!
Бригитте Хорни
03.11.1950 (пятница)
Высокочтимая волшебница!
Всегда что-нибудь да должно прокиснуть! Тяжкие раздумья заставляют меня усмехнуться при воспоминании о твоем последнем звонке! Не уловила ли ты во мне черствость и бездушие из-за того, что я сказал о необходимости диктовать и о секретарше? Это несправедливо! Эллен Янссен ушла от меня со скандалом и великими претензиями – и мне пришлось для написания наиболее важных писем искать ей замену. И я ее нашел, женщину (59 лет), жену деревенского секретаря Аммана. Она живет в Локарно и имеет пятерых детей, а теперь приходит ко мне ежедневно на двадцать минут (дольше задерживаться она не может), чтобы печатать письма издательским прохвостам и адвокатам. Поэтому (как это ни стыдно) я вынужден спешить.
