От Францена я получаю деловые новости. Кажется, он раздобыл деньжат, и это хорошо! Это просто великолепно – знать, где можно жить, когда в дым разоришься. Допускаю, что у Людвига, Фейхтбакера*, Манна и других от зависти вылезет грыжа.

Спешу написать, чтобы ты, Альма, не пугалась: готова первая копия* моей книги. На шестиста пятидесяти страницах – больше, чем предполагалось.

Недавно мне в руки попало нечто просто неземное – старинные украшения: греческие, критские, египетские, кипрские, этрусские – кольца, серьги, цепочки, небесная филигрань, – приблизительно пятьдесят штук. Через полторы тысячи лет они снова соприкоснулись с теплой человеческой кожей. Я могу немного попридержать их у себя, чтобы показать вам – это золотая поэзия, и Франц, несомненно, сочинит стихи, как только все это увидит.

Часть моих картин уже здесь. Последние прибудут в конце июля, к осенней выставке*. Пока они здесь и освещают мое существование после полуторагодовой разлуки.

Как вам живется в вашем красивом доме? Прошу вас, выпейте сегодня за бессмертие души! Как это великолепно, что с каждым годом становишься моложе! В тяжелые времена веселье бережет нас! Веселье, что за чудесное слово! Такое же прекрасное, как спокойствие. Почти такое же красивое, как опьянение. Вот закон: цветовой спектр прошедших лет (и их опыт) не ослабляют силу лучей!

Мы должны быть молодыми, когда все это наконец пройдет! Молодыми и мудрыми! Ладно, я начинаю писать вздор. Прощайте, дорогие мои! Пишите!

Бони.

Альме Малер-Верфель и Францу Верфелю

Нью-Йорк, март/апрель 1944

Мои дорогие!

Был рад узнать, что у Франца все налаживается! Я читал, будто он приглашен в какой-то фильм – и это еще лучше! Весна поможет ему своими подземными соками.

Я провел несколько прекрасных вечеров за чтением стихов Францена. Отыскал их в завале своих вещей и окунулся в них с головой. Наша родина теперь в книгах и сердцах, картинах и музыке – и так я провел в доме несколько вечеров наедине со стихами, наслаждаясь последней бутылкой 1921 хохаймера и сигарой. Ромео и Джульетта во второй вечер поставили что-то красивое в угол, где диван, и начали – Франц простит меня – переводить стихи. Они смогли придать очарование даже самым плохим импровизированным переводам. Это просто великолепное собрание.

Отвечаю на твои вопросы: однажды случайно встретил Марлен. Она превосходно разыграла эпизод из третьего акта драмы «Проводы уходящего на войну возлюбленного»*. Знаешь ли ты, что люди настолько стесняются того, чтобы принимать кого-либо более серьезно, чем симпатичную шлюшку, что просто не в состоянии прямо ему об этом сказать, и будет излишне, просто приторно мил, даже если испытывает к собеседнику непреодолимое отвращение? Вонь паблисити, мелкобуржуазный эксгибиционизм и фальшивые чувства, мнимая боль – все это бьет в нос, как спертый воздух из лавки старьевщика. Воздуха мне, Клавиго! Мелкий эгоизм отвратителен, особенно когда он пытается рядиться в одежды альтруизма.

Впрочем, зима была роскошной и солнечной, любовь витала* между небоскребами, а мы безмятежно наблюдали за вещами, на которые никак не могли повлиять – безмятежно, но не забывая, – кроме наблюдения были цветы, музыка, чувства. Мы понимали, что в глазах глубоких мыслителей это выглядело стыдно, но мы отчетливо понимали, что единственное, ради чего стоит стараться, это психически здоровым выбраться из этой катастрофы. Не стоит пытаться остановить лавину, но надо сохранять силы, чтобы позже выбраться из нее. Закалиться в огне сострадания и возмущения, чтобы стать твердым, как дамасская сталь, а не расплавиться, превратившись в бесполезные капли. Какое это старое, но вечно верное пожелание!

Какая жалость, что я не вижу сейчас вас обоих! Вы – это единственное, что помогает мне удерживаться на поверхности! Будет отлично, если вы приедете в Нью-Йорк в мае, здесь будет очень красиво!

Тысяча приветов, наилучшие пожелания и любовь вам обоим от преданного вам

Бони.

Альме Малер-Верфель

Нью-Йорк, сентябрь 1944

Дорогая Альма!

В последние месяцы я был занят тем, что продолжал марать бумагу последней книгой*, и это служит оправданием моему долгому молчанию. Я не любитель писать письма. Ты – единственный человек, с которым я, напрягая все свои силы, поддерживаю переписку. Мои домоправители в Швейцарии, мои тамошние друзья, адвокаты, налоговые инспектора и т. д. не получали от меня ни единой строчки уже несколько лет. Я просто органически не могу писать. Пойми, прими, прости и продолжай любить меня дальше!

Не принимай всерьез эмигрантские сплетни. Они хуже и глупее, чем обычные базарные склоки. Эта вещица Францена* – блестящий успех, критики отнеслись к ней очень благосклонно, что еще нужно! Сам я считаю и хочу повторить еще раз, что «сотрудники»* ничуть не улучшили оригинал. Заключение Францена было лучше, а «сотрудники», на мой взгляд, представили Якобовского слишком умным.

Но все это уже давно прошедшее время, а дела идут дальше. Сражение развернулось уже на линии Зигфрида, мир скоро снова станет открытым, и мы дружной толпой ввалимся в него, а это самое главное!

Насчет Францена я слышал, что ему стало лучше. Я кое-что почитал о сердечных болезнях и узнал, что надо спокойно работать дальше, не давая себе слишком много отдыхать. Это успокоило меня, ибо я понимаю, что он уже снова пишет.

Возвращаю тебе письмо Цокора*. Он написал и мне, в мае 1944 года; тогда его адрес был:

H.Q.G. «Polindep» Unit

C.M.F., Europe

Что сталось с ним дальше?

Когда вы приедете в Нью-Йорк? Я страшно по вам скучаю. Октябрь здесь просто великолепен. Перемена атмосферы (без «Одетс и Берман») будет полезной для Францена, как мне думается. Я на это время брошу курить и пить. Без этого можно вполне обойтись.

Цук был здесь* пару дней. После него осталась батарея бутылок арманьяка и барака.

Что еще? Дни, полные печали начала осени, навевают грусть и буревестники по ту сторону горизонта. Дни полны надежд, многих, внезапно наплывающих желаний, влекущих за океан.

Что в личной жизни? Все, как летом, надеюсь на счастье*, которое упадет в протянутую руку – постучим по дереву!

Обнимаю тебя! Как хорошо было бы сейчас оказаться в вашем саду!

Салют! Салют!

Ваш

Бони.

Альме Малер-Верфель

Нью-Йорк, декабрь 1944

Дорогая Альма!

Тысяча благодарностей за твое письмо. Ты права, мне надо перебираться в более благоприятный климат, но мне надо дописать эту идиотскую книгу*, и я не могу двинуться с места. Пройдет довольно много времени, прежде чем я смогу начать работать на новом месте. К тому же ты скоро снова будешь здесь.

Это была несказанная радость – видеть тебя, прекрасно сознавать, что ты существуешь здесь, в этом идиотском мире.

Обнимаю и прочее. Пусть все, что ты желаешь, окажется у тебя в новом году.

Как всегда, твой старый друг

Бони.

Альме Малер-Верфель, Лос-Анджелес

Нью-Йорк, январь 1945

Моя дорогая!

Это была плохая новость! За несколько дней до этого я читал ваше интервью с этой коровой Луэллой Парсонс и думал, что у вас все в порядке, ибо гению надлежит быть сильным, иначе застрелишься из бутылки из-под содовой.

Я надеюсь – от всей души надеюсь, – что сейчас все стало лучше. Франц – невозмутимый старый боец, его нелегко запугать. Он выдержит.

У меня здесь случился грипп, он сейчас свирепствует в Нью-Йорке. Я боролся с ним, как привык, – вишневой водкой. Здесь побывал Цук, тоже подцепил эту заразу, и примчалась Иобс – ухаживать за ним. Заболела и она. В результате оба праздновали Рождество таблетками сульфидина, а известно, что с ними нельзя пить горячительное. В это время дети, оставшиеся одни в заснеженном Вермонте, высосали на Рождество все запасы водки.